– Мой милый мальчик… – начала она, но он грубо припер ее к стене, сдавил пальцами груди, снова в нее вошел и стал совершать бешеные толчки, скользя туда-сюда, неудовлетворенный, все еще жестко наэрегированный, жаждущий удовлетворения, которое, судя по удивленной гримасе на лице Филиберты, она не в состоянии была с ним разделить.
– О, о, маэстро…
Он еще раз отымел ее на полу, затем два раза стоя посреди комнаты, но явно все еще не достиг высшей точки. На ее изможденные вздохи – сигналы протеста – он не обращал никакого внимания. Он взял ее в пятый раз, и теперь в ее голосе стали появляться нотки страха.
– Послушайте, – проскулила она, – мне кажется…
– Раздвинь ноги, сука!
Я решил не забыть пометить как сомнительный тот отрывок у Тацита, где он сообщает нам о том, что Мессалина, жена-проститутка императора Клавдия Цезаря, вставала с ложа после ночи блядства неудовлетворенной, так как если Филиберта – Мессалина наших дней, то этот неутомимый гигант ей явно не по силам.
– О, Рафаэль… о, пожалуйста…
Он положил ее на пол, и у них было еще одно сношение. Теперь она была совершенно пассивна, безразлично впитывала его, по всей видимости, неутомимую похоть, словно губка воду. Глаза ее были плотно зажмурены, рот расслаблен, огромные ноги ритмично подрагивали – от удовольствия или от боли, мне было не понять, – каждый раз, как он с силой всовывал в нее. Он схватил зубами сосок ее левой груди, и Филиберта застонала.
Наконец он достиг высшей точки, пылко и шумно, и – я с большим любопытством наблюдал за ним – в этот момент он приподнялся, опершись ладонью одной руки, а другой рукой с силой ударил Филиберту по лицу. Затем еще, на этот раз сильнее.
– Ой, Боже, только не это… – сказала она.
– Это, это, – проговорил он.
Удар, словно сигнал закончить представление; хотя я не удивился бы, если бы это был только entr'acte.
Филиберта подошла потом забирать выигрыш.
– Я же сказала, что отымею его, – сказала она с ухмылкой.
– Получилось наоборот, – ответил я, – он тебя отымел. Несколько раз.
– Но ведь справилась?
– Да, – сказал я, передавая ей в руку деньги, – еле-еле.
И это был тот возвышенный гений, что написал «Преображение». Есть ли субстанциональная связь между двумя Рафаэлями? Что-то, что я не совсем понимал? Что происходило в его голове, когда он трахал Филиберту, и имело ли это связь с тем, что происходило в него в голове, когда он творил взмахом кисти и красками нуминозный, парящий в воздухе образ Господа? Думаю, все дело в жизненной энергии и в том, как она используется. Но, принимая во внимание крайности, между которыми явно разрывалась душа этого великого мастера, я считаю, что если есть прирожденный гностик, то это Рафаэль. Сам догадаться об этом он, конечно, не мог, но и сообщать ему об этом я был не намерен. Когда я на следующий день снова его увидел, он снова был сама легкость, сама непринужденная грация и сама любезность. Никто бы и не подумал, что его душу сотрясала темная буря солипсической похоти.
– Как ты думаешь, его отравили? – спросил меня Серапика тихим голосом, в котором ясно слышалось вульгарное любопытство.
– Думаю, что, конечно, нет. Кому нужно его отравлять?
– Мой милый, половине всех мужей Рима, конечно!
– И половина всех кухарок Рима их остановит, – ответил я.
– Что?
Я пересказал ему эту историю.
– Ты что, за ним наблюдал? – воскликнул он в гневе.
– Конечно. Я же сказал, что был спор.
– Значит, может быть, его отравила Филиберта? Ты говоришь, у нее на теле знак дьявола?
– Жировик на бедре, если быть точным. Нет, она его не отравляла. Кровь Господня, да почему всегда подозревают отравление, как только какое-нибудь знаменитое или высокопоставленное лицо отправляется на встречу с Господом?
– Мой милый, – ответил Серапика, – разве ты еще не понял, что в этом городе просто ни одно знаменитое или высокопоставленное лицо не умирает естественной смертью?
Эти его слова, как вам позже станет известно, замечательным образом приобрели ироническое значение, и впоследствии у меня часто был повод вспоминать их.
– То, что я тебе рассказал, – сказал я Серапике, – должно остаться нашим секретом.
– Это не надолго останется секретом на кухне Его Святейшества, я тебя уверяю.
– Тем не менее.
– Тем не менее что?
Я пожал плечами.
– Просто тем не менее, – ответил я.
– Интересно, Лев догадывался о похождениях своего любимого? Да к тому же в папском дворце!
– Думаю, вряд ли бы это его расстроило.
– Вероятно, ты прав. Лев, может, и похотлив, но не жаден.
– Он – само сластолюбие, – сказал я.
– Как бы то ни было, что касается маэстро Рафаэля, думаю, что даже Филиберта лучше, чем дряблый папский зад.
– Точно. Есть ли что печальнее безответной любви?
Серапика надменно фыркнул.
– Мой милый, – сказал он, – почему меня об этом спрашиваешь? Я никогда ее не испытывал.
– Никогда не испытывал любовь?
– Никогда не испытывал безответную любовь. Я счастлив сказать, что все мои страстные увлечения были взаимны.
– Кроме случая с маэстро Рафаэлем, – сказал я.
– На этот крючок я не клюну, мой милый. Ты же знаешь, что я никогда не вздыхал об этой гага avis. О, он мне, конечно, нравился, так же как и всем нам, но я не был влюблен, если понимаешь, что я имею в виду. Я знал, что он содержит где-то в городе восхитительную гетеру. Боюсь, что его разносторонность ограничивалась лишь кистью.
– Без него уже все будет не так, – сказал я, желая закончить разговор, так как уже начал чувствовать, что уподобляюсь перемывающей всем кости рыбной торговке, отупевшей от вина и сплетен.
– Мне будет его сильно не хватать, – сказал Серапика. – Я запрусь на несколько дней у себя в комнате и стану бить себя в грудь, как Ниоба.
И он упорхнул, легкокрылый собиратель нектара, в поисках следующего цветка слухов.
Горе папского двора – и Льва в частности (не говоря уж о двух третях римских дам), – было глубоко и искренне. Лев по-своему любил Рафаэля. Думаю, он действительно любил его, даже помимо его влечения к определенной (и легендарной) части тела Рафаэля. Почти все известные поэты (Бембо, Ариосто, Тебальдео et alia) наперебой восхваляли Рафаэля в стихах. В городе было широко распространено мнение, что если бы он прожил дольше, то достиг бы величия Микеланджело Буонарроти, но я считаю, что это мнение несправедливо. Ведь он достиг величия Микеланджело, но проявление его гения приняло иную форму. Ведь кто станет спрашивать, что лучше, рубин или изумруд, гиацинт или роза? Это абсурд! Нельзя сказать, что один лучше другого, – они различны. Микеланджело – это бедра с массивными мускулами, спокойные совершенные лица молодых людей, полубожественное великолепие человеческого тела. С другой стороны, Рафаэль – это прозрачность, текучесть, духовность, умиротворенность. Этих двоих нельзя сравнивать, так как каждый из них есть то, что он есть. По крайней мере, я так считаю. Маэстро Рафаэль был похоронен в Пантеоне (как и требовал сам), а статую Девы он поручил выполнить своему хорошему другу Лоренцетто, и она была прекрасно выполнена и установлена.
– Я старею, Пеппе, – сказал мне Лев грустно. – Все мои друзья умирают или уже умерли.
– Забавно, что вы так говорите, Ваше Святейшество, – я чувствую себя точно так же. Но ведь у вас есть я, а у меня есть вы.
Лев странно на меня посмотрел. Затем, вздохнув, сказал:
– Хм. Да, думаю, есть. Этого должно быть достаточно.
Мило.
Вообще-то, как и Серапика, он действительно постарел. Он стал жирнее, чем раньше, и завел нелепую привычку чередовать строгие посты с обжорством. Это наверняка устроило в его внутренностях полный бардак. Он почти все время обильно потел и вынужден был всюду ходить медленными, размеренными шажками в сопровождении двух слуг на случай, если вдруг понадобится помощь. Раньше, когда он ковылял, было смешно, теперь, когда он шел lentissimo, было просто грустно. Он также перестал брать молодых людей с улицы, так как его зад пребывал в ужасном состоянии, и даже редкие травы и ссанье девственницы ничего не могли с ним поделать.
– Как думаешь, Пеппе, это наказание за мои грехи?
– Не мне об этом судить, Ваше Святейшество.
– Но все-таки как думаешь?
– Ну, если уж вы спрашиваете…
– Если скажешь «да», то я прикажу из твоего зада кнутом сделать сплошную язву!
– А.
Нет, я не думал, что это наказание за его грехи (вы знаете мои взгляды относительно половой этики), но он расплачивался за то, что не заботился о себе.
Новая базилика Святого Петра все еще была готова лишь на треть: Рафаэль, несмотря на свою гениальность, мало что с ней сделал. Это подтверждает мое мнение, выраженное раньше в этих мемуарах, что нельзя ожидать, что великий художник автоматически является и великим архитектором. Несчастный Рафаэль шесть лет руководил строительством, и все эти годы его постоянным бичом была нехватка финансов. Первоначально Лев назначил годовое пожертвование в шестьдесят тысяч дукатов, собранных в результате продажи – прошу прощения, я имел в виду «проповеди» – индульгенций, но индульгенции вызвали всеобщее недовольство. Думаю, что люди повсюду, а не только в Германии, начали понимать, что индульгенции – это просто жульничество. Даже испанский кардинал Хименес (еще больший католик, чем Папа) возражал против индульгенций Святого Петра. Личная расточительность Льва тоже не помогала делу: деньги, которым следовало пойти на строительство, он часто тратил на редкие книги, рукописи и конечно же на перстни. Некоторые из них он даже не надевал. Думаю, ему просто нравилось смотреть на них. Одно время ходили довольно неприятные слухи о том, что Папа отдал своей сестре Маддалене половину поступлений от продажи индульгенций Святого Петра. Могу вас заверить, что это неправда. Не половину, а, скорее, четверть.
