Шамши нахмурился.
— Кому это нам?
— Городским общинам, — терпеливо повторил Туку.
— Где вы возьмете столько средств, чтобы новые святилища были достойны наших богов?
— Из добычи, которую великий царь получил за время похода, — ответил Туку и пояснил. — Разве не очевидно, что воины, которые более других способствовали достижению победы, должны получить и бóльшую часть добычи. Ты ведь тоже один из нас, ты возглавляешь общину Калаха. Сам Ашшур повелевает тебе принять участие в этом грандиозном проекте. Ты сам выберешь место, укажешь зодчим, где и как строить. Также поступит и каждый из нас. Мы обещаем выполнить все требования великого царя. Это наш долг.
Шамши-Адада после короткого раздумья ответил — Я поступлю так, как решит старший брат.
Следующий вопрос, вертевшийся на языке у Туку — поддержит ли туртан просьбу общин — буквально застрял у него в глотке. Может, Шамши оговорился? Не настолько же он глуп, чтобы не понимать — называя царя царей «старшим братом», он ставит себя в равное положение с повелителем Ашшура.
А может, он как раз настолько глуп?
Тогда какой смысл настаивать на том, чтобы этот придурок определил свою позицию?
Теперь надо быть предельно осторожным, а уж Шамши-Адад сам все выложит.
Справившись с замешательством, стараясь не привлекать внимание туртана к сделанной им оговорке, Туку перевел разговор на другую тему.
— Скажи, Шамши, как настоящий ассириец должен поступать со своими врагами. Например, с теми, кто пытался покуситься на честь его жены?
— Ты о чем? — не понял Шамши.
— Я имею в виду нашего Нинурту. Скажи, как он должен поступить с любовницей Бен-Хадада, которая пыталась лишить жизни его самого и его супругу?
— А — а, вот ты о чем. Это дело Нинурты.
— В этом я никак не могу согласиться с тобой. Наши воины полюбили Шами. Все, от мала до велика, поверили в ее причастность к могущественной Иштар, а ведь, как тебе известно, именно Повелительница львов водит в бой наши полки. Обида, нанесенная Шами, оскорбляет все наше войско. Такое злодеяние нельзя оставлять безнаказанными, иначе Иштар отвернется от нас. Я взял на себя смелость сообщить Нинурте, что великий Салманасар решил вернуть Гулу ее отцу в Вавилон. Это понятно?
— Понятно, — кивнул Шамши.
— На пути в священный город вавилонская ведьма проследует мимо Ашшура. Неужели племянник и наследник славного Иблу позволит обидчице безнаказанно возвратиться домой и тем самым забыть, что месть ассирийца неотвратима и страшна? Что бы ты посоветовал ему?
Лицо Шамши просветлело.
— А — а, вот ты о чем…
Затем он многозначительно нахмурился.
— Я сказал бы ему, если недруг ударил тебя в правое ухо, оторви ему оба уха, вырви глаза, выбей зубы.
— Вот это по — нашему, — повеселел Туку. — К такому совету должен прислушаться каждый, кому дорога честь рода и отчизны.
— Еще бы! — обрадовался Шамши и тут же смутился. — По крайней мере, мне так кажется. Я так и поступил бы.
— Я тоже, — подхватил Туку. — Я подскажу Нинурте, что он не должен терять времени. Если позволишь, маленький совет.
— Говори.
— Не надо ставить в известность Шаммурамат. Это дело мужчин. Пусть Нинурта пошлет надежных людей в Ашшур, пусть они дождутся, когда дьяволица будет проезжать мимо Ашшура, пусть сделают все тихо. Если ему понадобится помощь, я всегда готов.
* * *
Отношение Азии к презренному скопцу переменилось, когда, вырвавшись от «горшечника», сборщик налогов отправился в храм Иштар, чтобы вымолить у Владычицы прощение за ночи, проведенные в объятьях безумной вавилонянки. После совершения обряда жертвоприношения, Азия наедине признался жрецу, приходившимся ему родственником, — Шурдан отставил его от дел в канцелярии, заставляет ублажать побывавшую в стольких руках шлюху.
Молодой человек разволновался — что из того, что она является царской дочерью, от этого она не становится менее шлюхой, калекой и злобной тварью, возомнившей о себе, будто она дочь Эрешкигаль. Куда приятнее общаться с презренным евнухом — этот, по крайней мере, знаком с хорошим обхождением, знает свое место. Его зовут Сарсехим, он тоже родом из Вавилона.
Жрец вместо сочувствия, жестом поманил за собой Азию. Они спустились в храмовое книгохранилище, где жрец отыскал глиняную табличку, протянул ее родственнику. На табличке была записана недавно доставленная из Вавилона поэма, нашедшая отклик у всех любителей словесности в Калахе. Называлась она «Праведное слово о несчастном страдальце», ее авторство молва приписывала некоему Сарсехиму, евнуху царя Закира..
— Не с ним ли тебе посчастливилось повстречаться, брат?
Перемена презрения, которое раньше так и сочилось из царского чиновника, на доброжелательный интерес, возродила у Сарсехима надежду с помощью Азии выяснить, какую судьбу готовит ему Шурдана.
Как-то он пригласил чиновника разделить с ним кувшин вина.
После первого трепетного смакования евнух еще раз настойчиво посоветовал Азии держаться подальше от Гулы.
На эти слова Азия ответил так.
— Дело не во мне и не в этой порочной женщине. Если ты полагаешь, евнух, что я поддался на ее чары и изменю своему господину, как поступили похотливые сирийцы, ты ошибаешься. Людям Ассирии не пристало, подобно кроликам, принюхиваться к грязной, порождающей их дыре. Мы воины, и не какой-то заезжей шлюхе учить нас повиновению или безумию. Мы страшны в бою, а не в постели.
— В таком случае, уважаемый, — обратился к нему евнух, — объясни, почему сын великого Салманасара, твой господин и покровитель, отдавая тебе царскую дочь, призвал тебя «быть ассирийцем»?
Чиновник усмехнулся.
— Ты приметлив, евнух, и угодил в самую точку, но я хотел поговорить с тобой о другом. Впрочем, я действительно родом из переселенцев. Моего деда привели из Палестины и поселили под Калахом. Дали землю, ссуду на обзаведение. Дед оказался неглуп и сумел разбогатеть, а отец дать мне образование в эддубе[25]. Так в Месопотамии назывались общеобразовательные школы). В одном из походов я отличился и был представлен царю. Во время награждения признался царю, что обучен грамоте. Салманасар взял меня в свою канцелярию. Теперь страной управляет его сын, защити его Ашшур. Я всегда верно служил Ассирии, исполнял обязанности сборщика налогов, но сейчас меня заставляют заниматься не свойственным мне делом. Я с усердием выполняю свой долг, хотя не отрицаю — в этой хромой есть что-то занятное.
Он сделал паузу, затем признался.
— В самый захватывающий момент, когда ты воспарил на ней к самым облакам; когда, казалось, и она обрела немыслимые подъемные силы, ты ощущаешь, что это не все и не до конца. Что-то очень вкусное, что-то, — он пощелкал пальцами, — очень чувствительное и пугающее, тебе так и не удалось отведать. Она знает об этом. Она теребит, она не дает уснуть, она стесняет движения, прижимается, обнимает ногами. Она ведет себя как мягкая и податливая вода и прочный, терзающий холодом лед. Эта женщина, Сарсехим, как эхо. Понимаешь, евнух — хотя, что ты можешь в этом понимать! — когда кричишь в горах, знаешь, что ты крикнул. Но когда слышишь ответ, это вроде и твой, и не твой зов. Что-то в нем всегда не так. Словно эхо добавляет в него какой-то свой смысл. Так и с этой женщиной. Она сначала робеет и отвечает вполголоса. С каждым разом, с каждой новой попыткой ты пытаешься добиться от нее, чтобы она заговорила в полный голос. Но когда она вскрикнет, ты уже и сам не рад, что добился этого.
Сарсехим резко склонился к нему.
— Ты испытываешь ужас?
Азия кивнул, потом предупредил.
— Я тебе ничего не говорил, евнух.
— А я ничего не слышал, — подыграл ему Сарсехим.
Некоторое время оба молча смаковали вино.
Поставив чашу, евнух спросил.
— Скажи, где в Палестине обитала твоя семья?
— Неподалеку от Мегиддо{21}. Мы жили в деревне, называемой «Бей палкой».
Сарсехим схватил чиновника за руки.
— Как звали твоего деда, Азия?
— Илия.
— Были ли у него братья?
— Да, был младший брат, он жил в той же деревне.
— Его звали Азгад?
Азия до боли крепко сжал руки скопца и повторил.
— Его звали Азгад!
— Это был мой отец, Азия.
На глазах у обоих выступили слезы. Они долго плакали, гладили друг другу руки. Потом выпили вина. Потом опять выпили. Доверительный разговор вели до полуночи. Когда стража на улицах три раза прокричала: «В Калахе все спокойно!» — и в доме стихло, Азия разоткровенничался. Все в стране пошло «наперекосяк». Многие в Калахе, Ниневии, Шибанибе[26] и других городах после победы на западе затаили дыхание. Многие в стране уверены, что спор, кому достанется наследство Салманасара, без крови не разрешится. Надвигающейся смуте много подтверждений — и назначение новым туртаном Шамши-Адада, и вопрос о распределении дани, связанный с пророчеством Набу-Эпира.
