Был короткий ночной бой. Несколько раз мелькнул свет факелов. Потом по палубе над головой простучали тяжёлые быстрые шаги, прямо над головой зазвенели мечи и чьё-то тело рухнуло в воду. За ним послышалось ещё два или три всплеска, слившиеся в один. А малое время спустя, когда ещё не стих шум, со скрипом откинули крышку. Яркий свет факела ткнулся в лицо Ивану. Он вскинул руку, загораживая глаза.
- Сидит, - промолвил голос того самого боярина, что пленил его. - Добро… Никому не спать, оружия не снимать.
Крышку захлопнули.
Вскоре ладьи пристали к берегу в неурочное время. И, судя по говору многих голосов, пристали не к пустому берегу. Владимир проплывали несколько дней назад, и Иван удивился. Удивление его достигло предела, когда час спустя после остановки крышку откинули снова, и к нему спустились двое ратников.
- А ну, выходь!
- Уже Киев? - осторожно спросил Иван.
- Поболтай языком, - оборвал его один. - Торопись. Боярин велел.
Помогли вылезти, и Иван покачнулся, вдыхая отвычный свежий воздух. Пахло рекой, но не речной сыростью, а свежестью и рыбой. С высокого берега долетали запахи травы и человечьего жилья - на холме над рекой стояла деревня. Навстречу ладьям уже спускалось несколько подвод. Мужики-возницы с любопытством смотрели на закованного в цепи человека, не ведая, кто перед ними. Только по богатому, хоть и мокрому и местами грязному платью они могли догадаться, что важная птица.
Не дав размять ноги, Ивана погрузили на подводу, ратники пошли по бокам и, бросив ладьи, дружина двинулась вглубь московских дремучих лесов от Клязьмы до Москвы-реки.
Остановка в лесу принесла воеводе новые тревоги. Лес - это не река, здесь не пристанешь к дальнему берегу, спасаясь от идущих вдоль течения находников, не найдёшь островок или отмель, чтобы в безопасности переждать время, не уйдёшь на середину от метких стрел. Да и засаду устроить легче лёгкого. Лошадей из подводы выпрягли, но Ивана с неё не сняли, не трое - десять дружинников стояли вокруг, не снимая оружия. Да и прочие были настороже - боярин приказал развести костры кольцом, чтобы осветить поляну и сам не спал полночи, сторожа. Своего слугу Никиту усадил на подводу, и булгарин сидел, сгорбившись, рядом с Иваном, касаясь рукой сабли. Напасть на него было невозможно - чтобы пленник невзначай не попытался бежать, его ещё и связали, а рот заткнули тряпкой. Булгарин промолвил, закрепляя за затылке узел:
- Будешь молчать - будешь живой. Слово скажешь - в землю ляжешь.
От верёвок ныли запястья, тряпка во рту пропиталась слюной. Терпя, чтобы не задохнуться, Иван боролся с дремотой и пялил глаза в темноту.
И дождался. На дальнем конце поляны заметались какие-то тени. Послышался сдавленный крик, шорох в кустах, когда в заросли отволокли тело. Иван встрепенулся. Сон слетел, как не бывало, но в этот миг над поляной пронёсся отчаянный крик, и ратники тут же повскакали.
Иван рванулся, забыв о цепях и верёвке. Если бы он мог хотя бы криком подать знак!… Но булгарин был тут как тут. Он навалился всей тяжестью, приставив нож к горлу:
- Только дёрнись!
Иван замер, скосив глаза на хищное оскаленное по-звериному лицо. Совсем рядом рубились в ночи люди, раздавался голос боярина Андрея, сражавшегося наравне со всеми. Всадники, выскочив из леса, атаковали пеших, а те тыкали факелами коням в морды, вспарывали им животы, подсекали жилы. Тех и других было равное число, и Иван долго не мог понять, на чьей стороне перевес. Но вот нападавшие дрогнули и откатились назад. На поляне остались только раненые и убитые.
Булгарин, тяжело дыша и шипя сквозь стиснутые зубы, сполз с Ивана, похлопав пленника по плечу. Подошёл, вытирая меч, боярин Андрей.
- Твои лапотники пытались тебя освободить, - отдуваясь, сказал он. - Да только не скоро они воротятся - бежали, как зайцы, от наших мечей!
Иван промолчал. Он не верил, что его берладники так скоро сдадутся.
Берладская дружина Ивана Ростиславича не бросила своего князя, но отступила перед усиленной охраной. Отроки боярина Кучки охраняли берега - не подойдёшь незамеченным. Так и шли в отдалении и могли только смотреть, как везут их князя на казнь.
3 Долгой дороги вниз сперва по Десне, а после по Днепру Иван не запомнил. Его не выпускали ни на час, заставляя есть и спать на дне ладьи. Бросили только охапку соломы, но та быстро пропиталась водой, сочащейся из щелей, стала преть, так что к вони нечистот человечьего немытого тела и дёгтя примешивался тяжкий гнилой дух. Иван задыхался, а когда на Днепре ладью качало при сильной волне, его мотало из стороны в сторону.
Однажды в пути застигла гроза. Ветер бил в бок ладьи, поднимал волны, мешая пристать к берегу. Ладья раз или два чуть не перевернулась. Иван успел проститься с жизнью - вот опрокинет Днепр-Словутич ладью, черпанёт она бортом воду, ратники попрыгают с неё, чтобы вплавь добраться до берега, а он обречён будет утонуть. И ещё неведомо, примет ли его днепровский водяной к себе в дружину. А что до спасения души - то оно и вовсе не для утопленников.
Его болтало из стороны в сторону, ударяя о дощатые стенки ладьи. Несколько раз волна всё-таки дохлестнула до палубы - сверху сквозь щели плескалась вода. В конце концов её набралось на дне столько, что солома плавала. Даже если ладья и удержится на плаву, он всё равно может захлебнуться. Боясь конца, Иван попытался подать о себе весть, несколько раз стукнув кулаком в крышку над собой. Но цепь тянулась к неподъёмной железной чурке, стуки получились слабые и вряд ли были услышаны. Во всякий случай, ему никто не отозвался. А крики заглушались плеском волн, рёвом ветра, раскатами грома и шелестом дождя.
На счастье, гроза была коротка - ветер потому и ярился, что спешил увести её в сторону, - а до Киева рукой подать. Поэтому решили не останавливаться и плыть дальше, суша одёжу на себе, поелику стольный град уже вставал впереди. Малое время спустя ладья ткнулась бортом в деревянный причал у Подола. Боярин Андрей Высокий послал гонца сказать князю Долгорукому, что Берладник привезён, а сам, пока дружинники спешно переодевались в сухое, велел искать подводу.
На дно ладьи успело натечь немало воды, так что спустившиеся за Иваном ратники оказались в ней чуть ли не по колено. Ругаясь, они шарили копьями, боясь, что пленник захлебнулся.
Иван отполз к самому носу, который чуть загибался кверху. Здесь воды было мало, и он сидел, прислонясь спиной к доскам. Совершенно выбившийся из сил, уставший, полузадохшийся, он опомнился малость лишь когда его выволокли из-под палубного настила и провели по причалу, бросив на подводу. Грязная вода текла с него ручьями, и возница недовольно морщился - перепачкает бродяга новенькую рогожу! Но вслух выражать недовольство боялся - вскочив на подведённого коня, боярин Андрей громко приказал:
- К княжьему двору!
Подвода затряслась на разбитой дороге, поднимаясь в гору. Иван лежал ничком, уронив лицо в ладони и силясь отдышаться. Потом, когда дорога пошла ровнее, он приподнялся, озираясь по сторонам.
Проезжали улочками Подола. Когда живал в Киеве сперва при Всеволоде Ольжиче, потом навещая его с Ростиславом Мстиславичем, Иван иной раз спускался в нижний город. Знакомый кузнец подковывал ему коня, у друга-скорняка он брал себе сапоги, приятель-оружейник правил ему меч. В Берладе он научился замечать и простых людей, ибо там все были равны. А заметят ли его теперь?
Оказалось, заметили. Ничто не укроется от любопытного взгляда, и боярская дружина, охраняющая подводу, на которой лежал закованный в цепи человек, привлекала внимание. Люди останавливались, провожая её глазами, иные шли рядом, пытаясь разглядеть узника. Женщины качали головами и вздыхали, ребятишки бежали следом. Когда выехали с Подола, люди начали отставать, но и здесь, где дома пошли побогаче - купеческие, бояр средней руки и зажиточных горожан, всё равно на неё оборачивались. Кто-то кричал ратникам, спрашивая, кого везут. Ратники отмалчивались, лишь иногда бросая сквозь зубы: «Княжье дело!»
Проехали Житными Воротами. Покачиваясь на тряской подводе, Иван озирался по сторонам, силясь угадать, куда его везут. Ежели свернут к какому-нибудь монастырю, значит, должен он принять схиму - или мученический конец, как Игорь Ольжич. Если на княжий двор, знать, его судьбой займётся сам Долгорукий. А если ещё куда… В тревоге о своей судьбе он крестился на проплывающие мимо храмы и беззвучно шептал молитвы. Они как-то сразу пришли на ум, но шептало их не сердце - рассудок отказывался смириться с неизбежным и пытался бороться даже так.
