«…а из третьего сделала удила для его коня, — повторила она, — теперь же в Риме есть один гвоздь, в Милане — другой, еще один — в Кельне, еще один — в Париже, еще один — в Риме, еще один — в Леоне, и еще их обретается великое множество (вновь раздались возбужденные смешки). Что же до древка Креста (если верно все то, что о нем говорят), то — воистину — его одного хватило бы, чтобы нагрузить дровами целую телегу. Число зубов, которые выпали у Господа нашего, когда он был ребенком и которые показывают только во Франции, перевалило за пять сотен. А уж молока Богородицы, волос святой Магдалины и коренных зубов святого Христофора — не счесть! И помимо недостоверности всего этого, великий позор заключен в том, что показывают людям в качестве реликвий в иных местах. Однажды, в одном старинном монастыре мне показали списки реликвий, которыми он обладает, и я увидел среди прочих запись: „кусочек Кедрона“. Я спросил, речь идет о воде или о камнях из этого источника, а мне сказали, чтобы я не смеялся над реликвиями. Было там и такое наименование: „Горсть земли, на которой ангел явился пастухам“. И я уже не осмелился спросить, что сие означает. А если бы я рассказал вам о самых смешных и нелепых вещах, кои у них, по их словам, имеются, таких, как крыло архангела Гавриила, тень посоха Святого Иакова, перья Святого духа, кафтаны святой Троицы, и другие бесчисленные диковины в этом роде, вы бы умерли от смеха. Лишь поведаю вам, что несколько дней тому назад в одной школьной церкви мне показали ребро Спасителя. Предлагаю им поразмыслить над тем, был ли иной Спаситель, кроме Иисуса Христа, и оставил ли он в этой церкви свое ребро.
Архидиакон: Если все, что ты говоришь, правда, тут не смеяться — плакать надо».
На последних словах лицо доньи Леонор озарила ее широкая улыбка. Она закрыла книгу и обвела взглядом присутствующих, при этом явно веселясь, в то время как Доктор, едва на его лицо вернулись прежние краски, немного отодвинул письменные принадлежности и оперся руками о стол, как это он делал на кафедре в решающие моменты. В зале во время образовавшейся паузы начали раздаваться покашливания, но при виде приготовлений Доктора, все вновь затихли. Голос Касальи, ровный и глуховатый, как и во время проповедей, звучал доверительнее и отчетливее, чем в церкви. Он обратился к знаменитому диалогу Латансио и Архидиакона, часть которого присутствующие прослушали, и сказал, что этот диалог сам по себе столь выразителен и забавен, что почти не нуждается ни в каких пояснениях. Однако, стремясь, как всегда, все систематизировать и разложить по полочкам, отталкиваясь от прочитанного, он заговорил о животрепещущей теме — о реликвиях.
Аудитория вела себя несколько рассеянно, присутствующие обменивались взглядами, кивками приветствовали друг друга. Сиприано заметил, что дон Карлос де Сесо часто поворачивался к Ане Энрикес. А у бакалавра Эрресуэло было некое подобие шрама, рассекавшего верхнюю губу, отчего с его лица не сходила гримаса, выражающая то ли веселость, то ли презрение.
Семейство Касалья, со своей стороны, тоже расслабилось. Для некоторых из присутствующих слова матери были привлекательнее, чем речи Доктора, и кое-кто из них негромко смеялся, когда она читала диалог Латансио и Архидиакона. Доктор начал кратко пояснять текст. Он вновь упомянул о язвительном юморе Вальдеса и обратил внимание на то, что культ реликвий обычно сопровождается нагромождением вокруг Христа и святых вымыслов, которые, по словам Лютера, «могли бы рассмешить самого дьявола». Он попытался вкратце доказать, что в реликвиях вовсе нет нужды и что для Церкви они не только бесполезны, но и вредны, так что мы должны приложить все усилия, чтобы изгнать этот, рассчитанный на детей, культ из нашего религиозного обихода. И с присущей ему способностью вдевать две нитки в одно игольное ушко, Доктор под конец заговорил об индульгенциях, частой теме его проповедей, чтобы сказать, что индульгенции, как для живых, так и для мертвых, неизбежно оплачиваются деньгами. Затем следовал решительный вывод: в этих сделках не только нет ничего, что может быть оправдано Писанием; напротив, они — наглядное свидетельство совершаемого при их помощи обмана.
К концу его речи слушатели уже устали. Сиприано внимательно следил за всем происходящим, но, когда донья Леонор после окончания речи Доктора улыбнулась ему с помоста и громко приветствовала его, он сконфузился. «К нам присоединился великодушный и благочестивый человек, — сказала она, — чье сотрудничество будет нам очень полезно». Все повернули головы в его сторону, одобрительно кивая, а донья Ана Энрикес сказала, что к хорошей новости о присоединении к ним сеньора Сальседо можно было бы добавить другую: две персоны, очень близкие к трону, обладающие большим политическим влиянием, вступили в контакт с одним из братьев и в скором времени также станут членами их секты. Педро Касалья, явно недовольный этим неуместным проявлением оптимизма, возразил, что необходимо действовать рассудительно и осторожно, что спешка — плохой советчик и что, хотя, в принципе, вступление влиятельных персон в секту полезно, не следует забывать об опасности, которой чреваты подобные действия. В свой черед, донья Каталина Ор-тега заявила, что ей известно из достоверного источника, что количество лютеран в Испании перевалило за шесть тысяч, и что при дворе поговаривают о том, что принцесса Мария и сам король Богемии [103] им симпатизируют. Слово за слово, и тут Хуана де Сильва, супруга Хуана Касальи, человека от природы замкнутого, сказала, что сам король Испании относится с симпатией к реформистскому движению, но противодействие Двора не позволяет ему признаться в этом. Эйфория усиливалась, и, чтобы вернуть единоверцев на грешную землю, бакалавр Эрресуэло взял слово. Он постарался открыть всем глаза на то, что химерические победы — удел всех тайных сообществ, вроде их секты, что победы эти -практически бесплодны, а лишь порождают иллюзии, крушение которых деморализует заговорщиков. Доктор горячо поддержал слова бакалавра Эрресуэло и сообщил, что сейчас будет совершено таинство евхаристии, кульминационный момент собрания. Тут же, перед коленопреклоненной аудиторией, не меняя одежды, используя большую стеклянную чашу и серебряное блюдо, дон Агустин Касалья освятил хлеб и вино и раздал их присутствующим, подходившим к нему по очереди. Один за другим они молча возвращались на свои места, а Доктор завершил обряд причащением матери, сидящей на помосте. Благословив всех, Доктор, стоя, заставил их поклясться на Библии, что никто никогда и никому не выдаст тайну их собраний и не предаст брата, даже в час гонений. Вслед за энергичным «клянемся», раздавшимся в ответ, собрание было распущено. Некоторые столпились вокруг помоста, вполголоса обсуждая последние события. В эти минуты Сиприано Сальседо оказался в центре внимания, он пожимал руки и отвечал на приветствия. Старательный Хуан Санчес, со своим лицом цвета старой бумаги, следил за тайным уходом гостей, выпуская их парами, которые покидали дом каждые две минуты. После ухода первой пары, он вернулся в часовню и сообщил новость:
— Идет снег.
Но, казалось, никто его не слышал. Люди разминали ноги после полутора часов неподвижности. Ана Энрикес, у которой Сиприано Сальседо спросил, где она живет, сказала, что часть года живет в Саморе, а другую — на вилле ее отца в Вальядолиде, на левом берегу Писуэрги при впадении в Дуэро. Она будет рада, если он ее навестит, чтобы поговорить об учении и ободрить друг друга. Бакалавр Эрресуэло, со своей стороны, выразил сомнение в пользе тайных собраний и уж во всяком случае в том, что эта сомнительная польза окупает опасность, которой все они подвергаются, — не будет ли более полезно и менее рискованно поддерживать связь между членами общества ежемесячными посланиями по почте? Доктор заметил, что было бы неплохо использовать оба способа, но встал на защиту тайных сходок как единственной доступной формы общения и причащения святым дарам. Хуан Санчес, видя, что никто не внял его первому предупреждению и что вторая пара медлит на выходе, повторил:
— Идет снег.
И лишь теперь все загомонили, забили тревогу, засуетились. Дом покидали по двое и, когда, наконец, Сиприано — ему пары не нашлось — вышел на улицу, он заметил, что от падающих снежинок исходит сияние. Стало светлее, чем два часа назад, все вокруг прояснилось, и снег, устилающий землю, усиливал это впечатление. Он закутался в плащ и улыбнулся про себя. Он был доволен и чувствовал себя защищенным, преисполненным сознания собственной значимости. Но больше, чем сердечность приема, его взволновало собрание само по себе. Он искал в своем смятенном уме слово, которое могло бы определить суть пережитого, а когда нашел его, заулыбался во весь рот и начал потирать руки под плащом: братство — вот оно, точное слово, вот что он обрел среди своих единоверцев. Это тайное собрание было объединением братьев, воодушевленных общей верой и чувством опасности, подобно катакомбным собраниям первых христиан или апостолов после воскресения Христа. Он испытывал странное чувство, от которого время от времени холодок пробегал по его спине. Он сознавал, что находится в начале нового пути, что он вступил'в братство, где никто, приходя к тебе на помощь, не будет спрашивать, кто ты. Где все, от слуги Хуана Санчеса до аристократки Аны Энрикес, все в равной степени пользуются уважением. «Бесклассовое братство», — говорил он себе. И в одну из минут душевного подъема он подумал о том, как бы приобщить к этому счастью своих друзей и сподвижников — Мартина Мартина, Дионисио Манрике и даже тетю Габриэлу и дядю Игнасио. Он думал о том, что мир братства, о котором он мечтал с детства, совсем близко.
