Депутат Игорь Лапин, он же ротный Зола, подчеркнул, что Валентин Батя Лихолет никоим образом не является руководителем «Айдара». По его словам, в Половинкино собрались «охотники за гуманитаркой», а в Счастье — боевое подразделение.
«Есть воины — а есть говномуты», — сказал Лапин.
Кстати, практически то же самое ранее говорил и и. о. комбата Евгений Пташник, к которому Лапин относится критически.
Ротный подтвердил инцидент с убийством Гуцула товарищем. «Гуцул был отличный парень. Сути междусобойчика я не знаю. Знаю, что кто-то был арестован».
В то же время, Зола категорически опроверг возможность избиения пленных, а тем более изнасилования. Лапин сказал, что в случае нарушений должно быть официальное заявление. «Мы должны жить по закону. Это же не махновщина», — сказал он.
Ротный подчеркнул, что ключи от камер пленных находятся у караульного.
«То есть твой друг сам себе подписывает статью. Скажи, что у тебя есть телефон Золы — я бы хотел узнать, кого же именно избили». Лапин подчеркнул, что является субъектом нарушения криминального дела.
Он также предупредил, что, если эта статься будет опубликована, он лично будет ее «бомбить». Напомнил о помощи путинской пропаганде.
Леонид, с которым я снова связался, заявил, что да, ключи были у него, однако вернувшиеся с передовой под угрозой оружия заставили его пропустить их к пленным. «Это сложное психологическое противостояние. Люди с оружием считают, что имеют моральное право». В другой раз избиение произошло во время вывода группы пленных на водные процедуры. Леонид снова подчеркнул, что такие эпизоды не были систематичными, начальство пыталось их пресекать — однако не всегда успешно, из-за недостаточной дисциплины.
В ответ на возможность преследования, Леонид сказал: «Я ведь не первый, кто говорит об этом публично».
О похожих инцидентах и необходимости их озвучивать писала Татьяна Мазур, директор Amnesty International в Украине, в тексте под заглавием «Навіщо казати правду про “Айдар”».
tsn.ua, 22 сентября 2014
В самом конце августа москвич Владимир Максаков по собственному почину отправился в ДНР, три недели пробыл в Донецке и вернулся в Москву. Вот что он там пережил, увидел и услышал[2].
Сборный пункт
На сборном пункте ополченцев в Ростове-на-Дону висит боксерский мешок. День вполне может начаться с боя с тенью. Или с перепасовки футбольного мяча. Утром обязательное построение вдоль чуть заметной выцветшей зеленой линии на асфальте.
На втором этаже живет раненный в ногу. На голени аппарат Илизарова, ходит он на костылях. Ноги худые и безволосые, с желтой кожей. Таких раненых стараются отправить сюда. Тут их выхаживают.
Над сборным пунктом висят флаги России, ДНР и российского ВМФ. У выхода — горка и шведская стенка с детской площадки. Трудно себе представить, что на ней делают мужики.
«Война без баб — не война», — глубокомысленно замечает один из добровольцев и сам смеется своей шутке. На сборном пункте есть ванна, стирают в пластиковом бассейне, в банке на столе — общак для сигарет и чая. У одного ополченца вместо погон — георгиевские ленточки. На завтрак макароны, кто-то делится воспоминаниями о Чечне.
Ополченец в очках, вполне интеллигентного вида, матерясь, говорит о тарифах. Мелькают ростовские реалии: «Теле-2», «Звони дешевле», «Все свои». Ко мне подходит парень и просит телефон, ему надо позвонить в Украину раненому другу, он в госпитале.
Перед выездом абсурдистская картина: ранним утром на донском пляже уже сидят рыбаки и купаются люди, а мы проходим мимо и грузимся в машины с тонированными стеклами. Две из которых — «газели» с номерами, идущими по порядку (возможно, обычные наклейки), а третья — «командирский» «мерседес» с украинским номером. Местным жителям известно, кто мы и куда мы едем. Они не обращают на нас внимания. Привыкли. Им нет дела ни до своих, ни до чужих. Выезжаем. Меня не оставляет ощущение, что мы играем в шпионские игры.
Шутка «ну че, надевайте гавайские рубашки, учим английский и берем пиндосов в плен» вызывает нездоровый хохот. Многие с похмелья.
Едем под шансон. «Приходится имущество прятать», — констатирует один ополченец, располагая понадежнее рюкзак под сиденьем. За то время, что ополченцы провели вместе, они уже успели составить какое-то мнение друг о друге. Шутят: «Написать на автобусе — “Маленькие дети”».
В машине нас четырнадцать человек с водителем. Тяжелый запах. Один из добровольцев показывает на старом ноутбуке мотивирующие картинки, прославляющие «Новороссию».
«К армии ДНР мы не имеем никакого отношения. Запомните это», — серьезно наставляет Петрович, один из проводников через границу. У него «Книга для записей» цветов российского флага. Вдоль дороги часто встречаются надписи «Счастливого пути».
Настроение меняется, как только выезжаем на трассу. «Мы не знаем, куда едем» — эти слова добровольца Малого звучат уже в полной тишине. В Ростовской области много размеченных участков, они огорожены контурами заборов и ворот, собранными из труб. Говорят, для беженцев, но пока тут никого.
По мере приближения к границе дорога стремительно пустеет. Редкие машины попадаются только навстречу. Вдоль трассы — многочисленные памятники-танки, посвященные Великой Отечественной. Сама собой напрашивается нехитрая аналогия. Добровольцы охотно говорят о воевавших в этих местах дедах и прадедах, словно получая от них благословение на войну.
Таможня
Подъезжаем к таможне. Напряжение нарастает. Есть риск, что всех не пропустят. Короткий инструктаж, как себя вести. «Вопросы есть?» — «А если не пустят?» — «Тогда ждать и идти по «зеленке» с проводником (в обход границы, по лесу)».
На таможне нас встречает собачка, старая болонка. Ходит по дороге перед зданием. А вслед за ней с территории Украины в Россию въезжают два автобуса с беженцами. Затем, с промежутком минут в двадцать, проезжают пять армейских КамАЗов. Без номеров. В обе стороны.
Солнце очень яркое, но ветрено, не жарко. Перед зданием таможни — брошенный трактор. Сквозь ржавый металл проросла трава в человеческий рост, а на щитке лежит совершенно новая, еще в целлофановой упаковке, книга Л. Рона Хаббарда. Сельский сортир примыкает задней стенкой к местному сельпо. Кто-то шутит: «В него сдают конфискат». Единственная марка сигарет, которая тут продается, «Сент-Джордж», пустые пачки валяются под ногами. В пыльной траве замечаю собачью челюсть. Стойкое ощущение перехода границы во времени.
Интересуюсь, почему едем через эту таможню. От нее — самый короткий путь до Донецка. Говорят, будем ехать через Снежное. Местный говор — в ударениях: Снежное, Славянск. Стоим, ждем, курим. Подъезжает легковушка с разбитым левым бортом. В ней кроме водителя четыре добровольца в камуфляже. Вид у них — как у героев боевика. Ловлю себя на мысли, что примерно так можно проехать из одного африканского государства в другое. Наколенниками и налокотниками они напоминают мне каких-то безумных роллеров из постапокалиптического мира.
Уже здесь все разговоры идут за жизнь — или о том, как понимать происходящее. Практически все добровольцы — люди идейные.
Вот ополченец Егор. Позывной — Месяц. Ему двадцать два. Он не служил. Но подтверждает слова Стрелкова: на настоящей войне иные гражданские осваиваются быстрее военных. Воевал под Славянском. Командир расчета АГС. Был ранен, осколки из лица извлекли, из руки — нет. Прошел лечение в Ростове и возвращается в Донецк. Воевать. На вопрос, после чего решил вступить в ополчение, отвечает, глядя куда-то вдаль: «После Одессы». Это одна из точек невозврата.
Едет с нами и еще один уже воевавший. Позывной — Джинн. Ходил в разведку, был ранен, для излечения вывезен в Ростов. Документы остались по ту сторону границы. И обратно попасть ему пока не удается — удостоверение ополченца ДНР, разумеется, недействительно. А в Донецке у Джинна осталась семья. Это еще одна трагедия новых границ: люди возраста Джинна как будто до сих пор не могут поверить в то, что между Россией и Украиной — таможня. Ведь на то мы и братья, правда? Я впервые напрямую сталкиваюсь с проблемой непризнанных или частично признанных государств: как быть их жителям с документами, не знает никто. Особенно таможенники и пограничники.
Между тем подходит и наша очередь. Все всё понимают, но делают вид. Один из добровольцев в ответ на вопрос «Куда?» отвечает: «К бабушке. Ну и на могилу к дедушке. Он у меня там похоронен». Меня расспрашивает высокий и толстый пограничник в майке, обтягивающей нависающий над ремнем живот: «Откуда?» — «С Москвы». — «Кто бы сомневался. Зачем? От жены с детьми бежал, чтобы алики не платить? Или за острыми ощущениями, да?» Пока я пытаюсь что-то придумать, уже прошедший паспортный контроль доброволец подсказывает все ту же сказку: «На могилу к дедушке». — «А ты что, его язык?» — «Я тоже с Москвы, без разницы». — «Разница есть. Так к кому ты едешь?» — «К знакомым». Как ни странно, такой ответ его устраивает.
