– Содомит? – Войдя, Паисий внимательно прочел написанное и удивленно вскинул глаза. – Это еще почему?
– Да Прохор говорит – тонник кого-то тайно о нарядах выпытывал, видать, не зря?
– О нарядах? – Паисий напрягся. – А ты ничего не путаешь?
– Не я – Прохор, – Иван улыбнулся. – Какой же монах будет о нарядах думать? Тайный содомит разве что… Ну, вообще-то это только слухи!
– Слухи?! – внезапно вскричал старец. – Бывший тонник знает баллистику?! Откуда? Как оказался при дьяке каменного приказа, следящего за всеми нашими крепостями? Что это, простая случайность или нечто более? Тонкий расчет. Сам подумай, взяли бы дьяк в караван приблудного, невесть откуда взявшегося чернеца? Может, конечно, и взял бы по доброте душевной – но точно держал бы на подозрении. А кому дьяк Мелентий больше всего доверял? Тебе! А кто спас отроков с девицею, а заодно и тонника? А ведь мог и не спасти, не вызволить. Чистый случай или… Вот, наверное, и дьяк так решил, что случай… И счастливый – тонник-то каким знающим оказался, ему бы не за тоней, за военным приказом присматривать! Да и этот странный говор… карел? И пристальный интерес к крепостному наряду… пушечному наряду, Иване, вовсе не к платьям! Ты, кажется, понимаешь английскую речь… есть там такое слово – «спай».
– Спай?! – Иван ахнул. – Шпион, соглядатай! Чей же? Свейский?
– А больше некому. – Паисий нервно заходил по келье. – Ну все, все сходится… Если не помстилось.
– Так проверить надо!
Старец усмехнулся.
– Само собой! Эй, отроче! – приоткрыв дверь, он позвал послушника. – При дьяке Мелентии помощник есть, чернец Анемподист, бывший тонник, знаешь?
– А, сивый такой, смешно говорит! – послушник кивнул.
– Живо лети – скажешь, отец келарь зовет. Приведешь в мою келью.
Отрок пожал плечами:
– Не смогу, отче!
– То есть как это не сможешь? – не понял Паисий.
– А так. Вчера еще, до вечерни, отъехал Анемподист, сказал, что к Мелентию.
– Так дьяк ведь давно уже в Новгороде!
– Ну. Вот и Анемподист сказал, что туда поедет. Вчера попрощался со всеми, веселый такой, радостный.
Отец Паисий без сил опустился за стол.
– Опоздали… – одними губами чуть слышно прошептал он. – Опоздали, Господи, опоздали! А я ведь давно подозревал, давно… Все недосуг было проверить.
– Нечего причитать, отче, – вдруг улыбнулся Иванко. – Действовать надо!
– Ты еще меня поучи! – весело ощерился старец. – Сейчас, погорюю немножко – враз погоню организую. Самолучших людей пошлю. Никуда он от меня в Новгороде не денется, никуда!
Судебный старец с грохотом треснул кулаком по столу.
Забрав у отца Паисия «Пантагрюэля», Иван, так и не поговорив с Прохором – некогда было, – бегом метнулся на пристань. Баркасный староста Евлампий Угрюм дожидался его у дальних мостков.
– Ну, не опоздал? – отдышавшись, спросил Иванко.
Баркасник ухмыльнулся:
– Не опоздал, не опоздал, парень. Как солнце наполовину сядет, так твой соперничек и придет, покажется. Но уговор – ту цену, на какую мы с ним сговоримся, пусть твой хозяин купец и заплатит, на меньшую не соглашусь, и не проси. Вообще-то мне все равно, чьи товары везти – а в деньгах терять неохота.
Со стороны дороги послышался вдруг чей-то заливистый свист, и Евлампий Угрюм довольно кивнул:
– Идет. Ты, Иван, в карбасе за бортом спрячься. Он, карбас-то, – со стороны солнышка, – на закате не так заметен будешь.
Иван так и сделал – пробежав по мосткам, прыгнул в карбас, распластался на днище и, услыхав приближающиеся шаги, высунул голову… По заросшей травою тропинке навстречу баркаснику шагал разряженный в пух и прах толстяк с бритым жеманным лицом. На шапке его сверкала в лучах закатного солнца большая, почти что с ладонь, бляха – олам. Постойте-ка… Да ведь это… это… Акулин Блудливы Очи! По крайней мере, именно так его описывал Митька.
Неслышно двигаясь следом, Иван проводил содомита почти до самого края посада и, убедившись, что он идет именно на Стретилово – где находится эта деревушка Иван уже знал, – отправился на постоялый двор. Завтра, как только появится, следовало напрячь Митьку. И где только его черти носят? Когда не нужен, так вот он – всякие интересные вопросы задает, рассуждает, а как нужен – так поди его сыщи! Не дело это, не дело. Ужо придется устроить завтра отроку хорошую выволочку. Жалко – а что поделать?
На постоялый двор Иван вошел, можно сказать, в хорошем, приподнятом настроении. Душа его активно жаждала действий, мозги, словно сами по себе, строили планы на завтрашний день, сердце пело.
– Иване, – едва юноша вошел в залу, дернул его за рукав служка. – К тебе тут гость – книжкой хранцузской сильно интересуется.
– Ну наконец-то! – Иван радостно потер руки. – Господи, какой же день сегодня удачный! И где ж сей книжник?
– Эвон, сидит… Вона уже, повернулся, – служка махнул рукой.
Иван тоже поднял руку… да так и застыл на месте, узнав в повернувшемся книжнике бывшего тонного чернеца Анемподиста.
Глава 17.
Праздник святой иконы Богоматери Тихвинской (Тихвинская)
А о скорбех, постигших нас, не вем, что изрещи. Зрение нас устрашает, но, мню, и стихия нам зболезнует. Не единех бо нас постигоша злая, но и всю страну нашу.
Послание дворянина к дворянину
26 июня 1603 г. Стретилово.
– Богородица-Матушка, Пресвятая Дева, смилуйся, помоги, настави на путь истинный, укрепи духом, укажи заблудшему свет! – Митька шепотом молился в узилище – глухом, сложенном из толстых бревен амбаре. Со вчерашнего дня осмотрелся, насколько мог, пришел в себя, прикинул, высчитал: выходило, что как раз сегодня – через два дня после Ивана Купалы – новый святой праздник, да еще какой – Образа Богородицы Тихвинской, иконы, самим евангелистом Лукою написанной и чудесным образом в земле Тихвинской объявившейся. Ну неужто в честь праздника да не поможет икона-заступница? Ведь он-то, Митрий, тоже коренной тихвинский житель… как и Гунявая Мулька. Надо же, как не повезло девке! Онисим Жила, прощелыга лопоухий, проследил, гад. А вообще умна девка – сам-то Митрий, наверное, вряд ли так скоро догадался, что Мулька – глаза и уши монастыря. Ишь ты, немая, а грамоту ведает! Интересно, кто ее в монастыре опекал? Наверное, судебный старец, больше вряд ли кто.
– Что, молишься, шпынь?! – откуда-то сверху донесся злорадный голос. – Молись, молись – только не поможет твоя молитва!
Митька усмехнулся – узнал говорящего: Онисим Жила, кто же еще-то. Вспомни дурака, он и объявится.
– Хозяйка тебя засолить решила! – жизнерадостно напомнил Онисим. – Жди, к завтрему прибудет твой бочонок. Один день остался! Эх, жалко, что ты не в Акулиновом вкусе, не то б потешились.
– Сочувствую вашему содомиту. – Митрий издевательски сплюнул. – Кормить будете или как?
– Мне-то что? Как хозяйка прикажет, – отозвался Онисим. Ага, вон его тень, в щелке поверх ворот; высоко, видать, лестницу притащил, шпынь, не поленился. – А что до Акулина, – Жила рассмеялся, – так о нем и без тебя позаботились.
– Нашли-таки отроков? Ну, будет вам, когда родители хватятся.
– Когда хватятся, тогда поздно будет, – туманно заметил Онисим. – Для них тоже бочонки припасли. Ну, ин ладно, неча тут с тобой, псом, зубоскалить.
– Сам ты пес! – огрызнулся отрок, мучительно размышляя над странными словами юного негодяя.
Что значит – «засолим»? Какая-то пытка или, упаси Господи, казнь? И при чем тут бочонок? А, в бочонке, наверное, соль – иначе чем же засаливать? Ну, казнить не казнят – не за что да и незачем, а вот сечь наверняка будут, и сильно. Плетью-то орудовать не только Федька Блин, но и сама бабка Свекачиха мастерица. Ужо потешутся оба. А потом соли на рубцы насыплют – «засолят» – ух и больно же! Матушка-Богородица, Заступница Тихвинская, помоги ту боль претерпеть… Господи! Митька так и застыл на полуслове! Что ж он просит-то? Нет, не то, совсем другое просить надо. Не боль претерпеть, а вырваться, да не одному, а с Гунявой Мулькой, как же иначе-то? Вот главная на сейчас задача. О ней и думать надо, на Богородицу надейся, а сам не плошай. Действовать надо, действовать, тогда и поможет Тихвинская, тогда ей это значительно легче будет сделать. А то тому, кто духом пал да сиднем сидит, помоги-ка попробуй! Не так-то легко, даже и Богородице!
– Ой, прости Господи! – Отрок размашисто перекрестился, устыдившись своих еретических мыслей. Эвон, чего удумал – в Богородице едва ли не усомнился! Этак много до чего додуматься можно. Ладно, хватит богословских исканий, пора о насущном подумать. Итак… Митька поскреб затылок. Чего имеем плохого? Крепкое узилище – раз, нехорошие перспективы – два… Ага, похоже, и все! Двух пальцев на плохое хватило – уже хорошо. Теперь хорошее посчитаем. Руки не связаны – раз, над воротами какая-то щель, которую, может, расширить можно, – два. Иванко с Прохором о нем беспокоиться будут и, где искать, знают – три! Лишь бы только не запоздали с поисками, ну, это уж не от Митьки зависит. Гм… А почему не от Митьки? А что, если знак какой своим подать? Хорошая мысль! Очень даже. И не только своим знак, но и, скажем, в обитель старцам – от имени Гунявой Мульки. Ну, не бросят же они свою девчонку на верную гибель, а гибель ей грозит, тут уж без всяких туманностей… Так что тут сразу два пальца можно загибать, насчет Мульки: с одной стороны, плохо то, что ей угрожает смерть, а с другой – хорошо, что шансы на спасение увеличиваются, – не только своих друзей, но и монастырь привлечь можно. Теперь только поразмыслить хорошенечко – как?
