А. Марченко - Диктатор

— А вот это маленькая военная тайна,— загадочно произнес Тухачевский, пытаясь заинтриговать Ларису.— Итак,— не давая ей опомниться, решительно добавил он,— я посылаю за вами машину. Уговорите, пожалуйста, и вашего ревнивого мужа.

— Муж сейчас очень далеко,— сердито сказала Лариса, злясь на Тухачевского за то, что тот конечно же знает об отсутствии Андрея, но притворяется таким вот беззастенчивым образом.

— В самом деле? — Голос Тухачевского прозвучал почти искренне.— В таком случае мы отправимся в театр вдвоем.

И Лариса вдруг решилась. «Что же тут такого предосудительного? — пытаясь оправдать свое согласие, спросила она себя,— Это же поездка в театр, а не на загородную дачу».

Когда Лариса вышла из подъезда, машина уже ожидала ее.

— Товарищ командарм ждет вас в Доме правительства,— произнес всего лишь одну фразу шофер.

Было еще светло, небо сияло в предзакатных лучах солнца, и Лариса засмотрелась на золотые купола Кремля, на его, будто возникшие из сказки, дворцы, на тихую, прижавшуюся едва ли не к самым кремлевским стенам Москву-реку.

Как она и предполагала, с Тухачевским не было жены. И встретил он Ларису не у своего подъезда, а на улице, возле дома.

— А где же Нина Евгеньевна? — тут же поинтересовалась Лариса.

— Нина Евгеньевна наслаждается отдыхом в Кисловодске,— беспечным тоном отозвался он.— И не далее как через неделю я тоже отправлюсь туда же. Так что мы с вами долго не увидимся. Вот мне и пришла в голову блестящая мысль пригласить вас в театр.

Когда машина свернула в сторону Арбата, Лариса радостно воскликнула:

— В театр Вахтангова!

— Счастлив, что угадал ваше желание,— просиял Тухачевский.

— Это мой любимый театр! Оттуда никогда не уходишь разочарованным.

— А взгляните-ка, Лариса Степановна, мимо какого дома мы едем,— Тухачевский показал рукой на огромный дом, занимавший едва ли не целый квартал,— Отсюда двадцать лет назад с сияющим лицом вышел вновь испеченный подпоручик Тухачевский.

— Жаль, что я не была свидетелем этого триумфа! — откликнулась Лариса.

— Подумать только! Двадцать лет! Или уже больше? «И каждый миг уносит частицу бытия…»

Он умолк, но тут же добавил суховато, будто читая справку:

— Бывший дом графа Апраксина. Наша «Александровка». А мы жили тогда в Филипповском переулке. По субботам юнкера Тухачевского отпускали домой. Начальник училища генерал-лейтенант Геништа слыл добряком. Этакий на вид разночинец. Мы даже прозвали его «социал-демократ», хотя он был либералом до мозга костей. Кстати, бороду носил не под монарха, как многие наши командиры, а как разночинец.

Когда машина мягко, почти неощутимо затормозила у освещенного подъезда театра, Тухачевский первым вышел из нее и протянул руку Ларисе, но она, слегка отстранив его, выбралась из машины сама. У входа опередила его и сама купила афишку.

— Афиногенов? «Далекое»? — вскинув брови, недовольно проговорила она.— Мы с мужем не так давно смотрели его «Страх». И были не в восторге.

— Афиногенов — конечно, не Бернард Шоу,— с едва заметной иронией произнес Тухачевский.— Зато его пьесы о современниках.

В ложе стоял полумрак, было по-домашнему уютно и почему-то пахло жасмином. Лариса удобно устроилась в кресле и, зажмурив глаза, загадала открыть их в тот момент, когда раздвинется занавес. Так трепетно ждут только чуда.

И она угадала этот желанный миг. Не столько потому, что внизу, в партере, стали смолкать, тонуть в тишине голоса зрителей, а скорее потому, что этот миг всецело совпадал с тем предчувствием, которым сейчас жила ее душа.

Она открыла глаза. Декорации на сцене изображали железнодорожный разъезд и одинокий вагон на рельсах. Вокруг неприступно, как бы взяв этот крохотный, Богом забытый разъезд в плен, недвижимо застыла тайга.

— Милая Лариса Степановна,— негромко, словно раскрывая ей тайну, произнес Тухачевский,— я покажу вам спектакль, в котором главный герой — комкор.

— А я мечтала о «Принцессе Турандот»,— в пику ему сказала Лариса.

— Теперь терпите, пути к отступлению отрезаны,— повелительно сказал он.

Спектакль начался. Главный герой пьесы командир корпуса Малько неизлечимо болен, ему остается жить считанные месяцы. Врачи скрывают от него болезнь. Комкор едет с Дальнего Востока в Москву в отдельном вагоне. В пути случается поломка, и вагон застревает на крохотном разъезде Далекое. Семь тысяч километров от Москвы. Глухомань.

Но здесь, в глубине России, тоже жизнь. Начальник станции Корюшка и его семья. Телеграфист Томилин. Стрелочник Макаров. У них свои дела и свои заботы. План перевозок. Мысли о будущем. «На всякий случай» они изучают японский язык — им хорошо известны повадки самураев. Кто-то конструирует радиоприемник, чтобы слушать Москву. И выходит, что нет незаметных разъездов, нет маленьких людей и маленьких дел.

Сутки стоит поезд, и все это время умирающий комкор Малько жадно общается с людьми, живущими на разъезде. Истово хочет понять их мысли, чаяния, цели. Он вразумляет, пытаясь вывести на истинный путь, Лаврентия Болшева. Демобилизованный красноармеец, а ныне путевой обходчик, Лаврентий читает книги «про классовую борьбу», о подвигах героев и даже о Цицероне, жаждет чего-то необычного, томится буднями и помышляет о бегстве в Москву.

Лариса сразу узнала, что философия драмы — в яростной схватке комкора Малько с бывшим дьяконом Власом Тонких, который томится страхом смерти. Можно быть обреченным на смерть и продолжать жить во всю силу и можно быть обреченным на жизнь и потерять право называться человеком.

Лариса была потрясена этой едва ли не банальной мыслью и потому молчала до конца спектакля. Что-то происходило на сцене такое, что обжигало сердце, хотя часто на первый план выходила холодная патетика. Казалось, что автор, обнажив живое человеческое чувство, тотчас же спохватывался, и со сцены начинали звучать газетные лозунги.

— Простите меня, милая Лариса Степановна,— наклонившись к ней, когда стихли аплодисменты, произнес Тухачевский,— но я был бы счастлив, если бы вы согласились сейчас поехать со мной на дачу. Это недалеко. Вы бывали в Серебряном бору?

Лариса вздрогнула. Что-то властное притягивало ее к Тухачевскому, и, в сущности, она понимала, что именно: и его обаяние, и его мужская сила, которую интуитивно чувствует женщина, и та ненавязчивая интеллигентность, которая проступает и в его взгляде, и в движениях, и в словах. Лариса боролась сама с собой: ей и хотелось броситься в этот омут, и в то же время она боялась сделать этот отчаянный, непредсказуемый по своим последствиям шаг, способный опрокинуть всю ее устоявшуюся жизнь, отнять все хорошее, что у нее было с Андреем, а может, и вовсе разрушить их счастье. Она вспомнила, что уже не раз говорила Андрею одни и те же слова, звучавшие как клятва: «Я не предательница». И сейчас эта фраза остановила ее.

— Я никогда не была в Серебряном бору,— как-то отрешенно сказала она.— И никогда там не буду.

Он долго всматривался в ее лицо.

— Я очень сожалею — Он сказал это таким тоном, что ей стало жалко его, как бывает жалко несправедливо обиженного ребенка.— Счастливые звезды не светят мне в жизни.

Лариса слабо улыбнулась, и ее улыбка была жалкой и виноватой. Она уже было хотела изменить свое решение, но ее опередил Тухачевский.

— Впрочем,— все так же горько сказал он,— может, это и к лучшему.

— Да, да,— торопливо поддержала его Лариса,— это же к лучшему, к лучшему. Не надо брать на себя грех…

Он поцеловал ее в щеку, едва прикоснувшись губами, и в этот миг Лариса поняла, что если бы она не опасалась возмездия, то пошла бы за ним всюду, куда бы он ее ни повел…

На обратном пути Лариса молчала почти всю дорогу.

— Жалеете, что связались со мной,— задумчиво сказал Тухачевский.— Простите, если я был слишком навязчив. И если все обратить в шутку, это мое второе поражение после Варшавы.

Шутка не получилась: голос у него был грустный, почти обреченный.

— И вы меня простите.— Ларисе стало по-человечески жалко его.— Просто я не могу поступить иначе.

— Я понимаю вас. И потому еще больше буду дорожить хотя бы дружбой с вами. А вообще-то последние годы меня преследуют неудачи. И ненависть сильных мира сего.— Он говорил тихо, видимо, чтобы не слышал шофер.— Не подумайте, что жалуюсь. Просто вы должны это знать,— Он помолчал,— Спасибо вам за этот вечер.

В Лялином переулке было совершенно пустынно. Желтая неприкаянная луна тоскливо смотрела с небес.

Тухачевский взял Ларису под локоть и бережно повел к подъезду. И тут Лариса остановилась в оцепенении: у самых дверей стоял ее Андрей.

Очень долго никто из них троих не мог произнести ни слова.

— Ты уже вернулся? — безжизненными губами произнесла Лариса.