Мерзлые губы невольно растянулись в улыбке, треснув посередине: представил, как жена подносит к глазам еду, не виданную много-много дней. Вспомнились свет ламп, пьяный храп хозяина мыса, белая пухлая рука Зины с перстнем пани Ядвиги на безымянном пальце, выбравшая в бронзово-смуглой груде пирожков самый маленький и неказистый.
– Сука, – вырвалось с выдохом машинально, беззлобно, и Хаим удивился вылетевшему слову, – он никогда не матерился, даже в мыслях.
…Пани Ядвига разделила пирожок на две части, половину дала Алоису, а вторую – Витауте. Посоветовала детям не есть пирожок, а тихонько посасывать его, пока он не растает, не исчезнет на языке. Бесполезно, миг – и от пирожка ничего не осталось.
Алоис облизал свои ручки. Круглые нерпичьи глаза с надеждой глянули на Хаима:
– Болсе нет?
– Больше нет, – развел руками Хаим.
– Каим, дай луки, я их облизу, – вздохнул Алоис.
Встать утром – огромная работа для голодного тела, уставшего от самого себя. Хочется есть, есть, есть… Двусмысленное русское слово. Если ты не будешь есть, тебя не будет, а если ты ешь, ты – есть…
Все на мысе разговаривали по-русски, даже те, кто полгода назад не знал и десятка русских слов. Мария пыталась научить Юозаса читать. Хаим наскреб в трубе и развел сажу в банке. Парень учился с неохотой. То у него «че-че-черни-ила» мерзли, то пальцы. В общем, не вышло. Юозас кое-как объяснил Хаиму: в его пекарской работе, – а он не сомневался, что когда-нибудь вернется в Каунас и будет пекарем в старой булочной Гринюсов, – чтение с письмом не пригодятся.
Первой просыпалась пани Ядвига. Двигалась вслепую к приготовленным с вечера дровам, и к потолку устремлялось маленькое, слабое тепло. Но понемногу оно потягивалось, расширялось и начинало дышать во все стороны. Старуха варила мучную бурду и пела в унисон с вьюгой, свистящей за стенами юрты:
– Сво-о-олочь цинга-а-а, какая же ты сво-олочь…
Тяжелый сон Хаима отступал, наваливалась гора принудительных дел. Тело настораживалось. Непослушное, будто чужое, оно ощущалось как бы со стороны. Его нужно было уговорить, пристыдить, заставить встать, двигаться, двигаться… Двигаться, черт возьми! Иначе не выйти за дровами в колкий мороз.
Вначале Хаим пошевелил пальцами, потом сустав за суставом разбудил боль в ногах и пощупал руки – вдруг распухли? Но нет, конечности были все так же худы и костлявы до оторопи… до радости. Еще одна ночь прошла без отеков и мышечных язв – вестников смерти.
Это был ежедневный ритуал больших и мелких движений, приправленный безмолвной утренней молитвой. Пережидая темноту в глазах от боли (прострел в коленях), Хаим всякий раз жалел, что придется оставить без своего тепла жену. Они спали в гнезде из мешков, тесно прижавшись друг к другу.
– Ты меня докона-аешь, сво-олочь цинга-а, – пела пани Ядвига.
Проснувшаяся Нийоле тихо засмеялась:
– Ваша песня, пани Ядвига, как будильник.
Старуха налила кипяток с хвойным настоем, подала Хаиму укутанную тряпкой банку:
– На, попей горячее.
Смутные силуэты шевелились в сером тумане, таяли и возникали вновь. Углы в юрте покрыл мохнатый игольчатый иней. На полу лежал нетающий снег. Толку не было обметать куржак с окон, все равно глаза плохо видят, а с двери Хаим каждый день скалывал топором лед, чтобы выйти.
На улице стало так холодно, что, сплюнув, Хаим отчетливо услышал, как ледышка плевка ударилась о затвердевший наст сугроба. Старался дышать носом, не открывая рта, мелко и размеренно. Если дышать ртом, и глубоко, можно обморозить верхушки легких.
Подтапливая камелек, он опять подумал, что дров не хватит… Впрочем, скоро все умрут, и можно будет не подниматься, когда так хочется спать.
Трещали дрова, из глухого марева выплыл огонь – без печки, без всего остального кругом, самостоятельный живой огонь, витающий в бесцветном тумане. Хаим закрыл глаза, и перед ними предстал лесопильный завод отца в Клайпеде – горы опилок, щепок, строительного мусора, сохнущая под солнцем сосновая кора с янтарными потеками смолы…
Чтобы не уснуть, умылся снегом. Осмотрел с лучиной ноги Марии, нет ли язв, осторожно промял ей колени. Без растирания боль не стерпеть и не выпрямить ноги.
Пани Ядвига чихнула.
– Сволочи вши, – сказала, трубно прочистив нос. – Брови постригла, а кровопийцы теперь в ноздри заползают. Но раз вши едят человека, значит, кровь у него еще живая. У меня кровь хоть и старая, а здоровая, я никогда ничем не болела, только триппером в молодости. Триппер – как простуда, любой шлюхе известно, как от него избавиться, если вовремя спохватишься… А как избавиться от голода, чтоб не болеть цингой?
Бригада труповозов уже не работала. Живые люди, сплошь покрытые язвами, лежали порой рядом с неживыми, не в силах подняться, даже чтобы справить нужду, и прилипали к нарам. Перед смертью умирающих прохватывал понос.
День проходил тускло, длинно, но все-таки проходил. Обнимая Марию, которая большее время суток спала, Хаим шептал в темноту:
– …и сделай так, чтобы наутро свет вернулся в глаза моей жены и мои… и тех, с кем я живу в одном доме, Благословен Ты, Господь…
– Я верю, что придет Машиах и всех нас спасет, – шептал он утром, услышав пение пани Ядвиги.
А однажды, проснувшись, он ничего не услышал и сам не смог встать.
Машиаха звали Иван Николаевич Свиридов, а по профессии он был врач. Доктор с медбратом объезжали с медицинским осмотром жилые острова и кочевья. Состояние жителей мыса привело Ивана Николаевича в ужас. Врач попросил Тугарина выдать людям несколько бочек рыбы.
– Нет, – отрубил заведующий участком. – Я не могу поступаться социалистическим планом.
– Но ведь вы убиваете людей!
– Я убиваю? – искренне удивился Тугарин. – Да я пальцем никого из них не тронул!
– Кому это надо, чтобы люди в тылу умирали от голода в то время, когда у них под боком тонны рыбы?!
– Рыба нужна фронту! – сурово выпрямился начальник. – Она предназначена солдатам, защищающим народ, а не врагам народа! Если они и вымрут все, пришлют других. Думаете, у советской власти мало врагов?
Доктор махнул рукой и отправил медбрата в якутские кочевья с просьбой дать хотя бы немного рыбы. Иван Николаевич очень жалел, что мало взял с собой ампул с витаминами, и все же инъекции помогли, а назавтра вернулся медбрат с нартами, полными налима. Еще через сутки Хаим проснулся от песни пани Ядвиги. Домочадцы поднимались один за другим, кроме него – он не мог есть налимье мясо. Хотел, но не имел права, и пил, пил настой стланика, с ума сходя от заполнившего всю юрту запаха рыбы. Мария тщетно умоляла Хаима поесть.
Ему понравилось спать целый день – он видел цветные сны-воспоминания. Видел фотографический аппарат на подставке с колесиками, франтоватого фотографа с невероятно ухоженными усиками, в клетчатом пиджаке. Фотограф бегал вокруг, хлопотал, усаживал, поправлял Ромке кудрявую челку, и все казалось, что на самом деле ему хочется обнять Марию. Хаим сказал малышу: «Смотри, оттуда сейчас вылетит птичка!» Ромка улыбался, верил отцу: раз папа говорит, значит, так и будет. Магниевая вспышка – и плач. Хаим слышал во сне живой плач живого сына, больно переживая его обиду и свой маленький обман.
Фрагменты утраченной, невозвратной жизни то медлили, позволяя рассмотреть не замеченные ранее мелочи, то летели, зыбкие, пестрые, со скоростью калейдоскопических картинок, мешаясь с обрывками молитв. Свет печки и яви стремительно угасал в глазах.
Мария была в отчаянии и без конца теребила и поворачивала мужа. Слыша, как она плачет, он думал: «Скорей бы уйти из мира, где каждое существо должно есть, выливать из себя жидкость и выдавливать дерьмо». Он больше не чувствовал себя мужчиной. Он был существом, не способным выйти до ветру.
– Уйди, – сквозь зубы шипел он, с трудом доставая впихнутую в основание нар банку.
Мария уходила. Она знала, что смертельно оскорбит мужа, если вздумает предложить ему помощь.
Чуть погодя Хаим был вынужден согласиться на помощь пани Ядвиги, чье зрение восстановилось. Лишь бы жена не видела его не мужчиной.
Старуха сердилась:
– Не мешай, убери руки, да не смотрю я! Что, думаешь, не догадываюсь, какое у тебя хозяйство? Всяких знала, и обрезанных тоже… Вот помрешь ты, упрямый жид, и некому будет читать по тебе кадиш…[49] Интересно, будет ли твоему Богу приятно узнать, что ты помер из-за Его заветов и собственной глупости?
Во время ужина все нарочно расселись с налимьими котлетами против Хаима на нарах Нийоле. Вита расставила на полу банки с горящими лучинами, чтобы ему было видно.
– Ох, и люблю же я литовские цепеллины! – сказала пани Ядвига, смачно причмокивая. – Картошку, помню, натрешь, облепишь ею мясцо с луком и жаришь со шкварками… Цепеллины с поджаристой корочкой, сок так и брызжет…
