того, чтобы доказать ей свою способность на поступок.
Но как?
Сраженный этим вопросом, Захарий отправился в киддерпорский кабак, где просидел до поздней ночи.
Наутро он сообразил, что надо бы пойти в особняк и засвидетельствовать почтение Берра-саибу. Однако все тянул с визитом, боясь, что не сможет держаться естественно и выдаст себя каким-нибудь словом или жестом.
Через час-другой он понял, что дальнейшее промедление еще скорее навлечет подозрение, и уже после полудня, соскребя остатки мужества, подошел к парадному входу и попросил доложить о себе мистеру Бернэму.
Слуга препроводил его в гостиную, где Берра-саиб беседовал с каким-то важным господином. Теребя в руках шляпу, Захарий переминался в дверях, как будто загипнотизированный присутствием хозяина, которому командирский рост, широкая грудь колесом, глянцевая борода и даже выпирающее брюхо придавали весьма внушительный вид, говоривший о том, что заслужить его расположение непросто, но оно того стоит.
Как ни странно, Захарий, вопреки своим опасениям, не ощутил никаких уколов вины или ревности. Напротив, он преисполнился этаким братским сочувствием, порожденным знанием того, что никому из них не завоевать сердце миссис Бернэм, навеки отданное ее первой любви.
Наконец хозяин обратил на него внимание, и Захарий с неподдельной теплотой пожал ему руку:
– Я очень рад вас видеть, сэр.
– И я вам рад, Рейд. Вы уже закончили с баджрой?
– Еще нет, сэр, но осталось немного.
– Добро, приятно слышать. Когда все будет готово, дайте знать, я приду глянуть. – На этом мистер Бернэм развернулся и ушел в контору.
Сей короткий обмен репликами чрезвычайно воодушевил Захария, и он еще с большим усердием взялся шлифовать, приколачивать, вырезать и драить. Иногда на перекуре он предавался воспоминаниям, и тогда казалось, что все последнее время он существовал в бреду, где единственной реальностью были жаркие сладострастные ночи с миссис Бернэм; даже когда ее не было рядом, голос ее звучал в его голове, и даже в своей одинокой неприбранной постели он будто нежился на атласных простынях будуара.
Если б воспоминания эти жили только в голове, он бы легко с ними справился, однако тело его, привыкшее к плотским наслаждениям, тоже накопило изрядно впечатлений и теперь настойчиво просило о разрядке. Но в этом вопросе он был непоколебим. Памятуя советы миссис Бернэм, питался он умеренно, перебиваясь сухарями и постными блюдами без специй, рьяно тягал гантели и гири, а потом гасил возникший жар контрастной холодной ванной. По ночам, когда страх поддаться искусу был особенно силен, он, следуя рекомендации доктора Тиссо, привязывал себя к кроватной спинке, дабы руки не блуждали где не следует. Как-то вечером он даже посетил молитвенное собрание и впервые в жизни понял, что имел в виду проповедник, говоря о греховной природе человека и дьяволе, притаившемся во всякой душе; по окончании службы он чувствовал себя среди тех прихожан, кто обрел бесценный клад трепетного страха.
Как и предсказывала миссис Бернэм, растущая озабоченность своим обликом производила в нем медленные, но неуклонные перемены: Захарий стал понимать, почему важнее копить, нежели тратить, и собирать, нежели разбрасывать. Прежняя жизнь его в распутстве и бедности – жизнь, в которой он бесцельно растрачивал душу и тело, растранжиривал свою сущность на причудливые химеры, – теперь вызывала безмерное отвращение. Он очень хотел, чтобы все это осталось в прошлом, но вновь упирался в проклятый вопрос: как это сделать?
Как-то раз увидев хозяина и хозяйку в проезжавшей мимо коляске, Захарий страстно возжелал доказать им обоим, что он не “просто молотчик”, но тоже достоин быть саибом, владеть особняком, экипажем и собственными кораблями.
И как же это сделать?
Ответ не находился. После долгих часов бесплодного размышления Захарий отправился в город и купил бутылку рома.
Теперь, зная, куда их отправят, волонтеры говорили только о Китае и ни о чем другом. Обилие разговоров порождало еще больше слухов, и казалось, что одно это название – Маха-Чин – способно пробудить первобытный страх. О Китае не знали ничего, кроме, разве что, одного: тамошний народ совсем иной даже внешне. Кое-кто говорил, что китайцы смахивают на гуркхов, и это уже было поводом для беспокойства. Двадцать с лишним лет назад родичи многих сипаев участвовали в войнах Ост-Индской компании против гуркхов, и репутация последних как неустрашимых бойцов была хорошо известна. Отец одного найка из второй роты погиб в битве при Налапани, в которой гуркхи нанесли сокрушительное поражение британцам. Профессиональные солдаты, сипаи обладали крепкой памятью и не забыли о том, что десятилетиями ранее гуркхи, несмотря на всю их воинскую доблесть, были разбиты наголову армией Маха-Чин ка Фагхфур, китайского императора.
Все это способствовало возникновению дурных предчувствий, усугублявшихся разговорами о том, что китайцы, наделенные сверхъестественной силой, большие мастера в оккультизме и владеют секретным оружием, способным сеять панику среди врагов.
Не сказать, что Кесри был неуязвим для этих слухов – на полях сражений он сталкивался со всякими странностями и верил, что неведомые силы могут вмешиваться в ход войны. Иначе зачем перед боем солдаты возносят молитву? Зачем носят обереги и освящают оружие? Пусть англичане говорят об “удаче” и “случае”, они просто боятся назвать это своим именем – вмешательством судьбы. Если ангрезы и впрямь не верят, что божественные силы участвуют в войне, зачем накануне боя они молятся в церкви? Зачем велят денщикам отнести оружие в храм, чтобы его освятили?
Конечно, этими мыслями ни с кем не поделишься, тем более с ефрейторами и капралами, но Кесри рассказывал о своем боевом опыте в Бирме, где народ схож с китайцами и гуркхами. Верно, говорил он, бирманцы, жестокие и умелые воины, использовали всевозможные хитрости, чтобы сбить с толку неприятеля. Но в конечном счете и они, некогда побеждавшие армии китайского императора, потерпели поражение. Нечего трепетать перед китайскими бойцами, их можно одолеть, как всяких других, уверял Кесри.
К тому времени авторитет его стал довольно высок, и слова эти немного успокоили солдат, доверявших ему: со многими из них борцовская арена помогла установить товарищеские отношения. Кроме того, бойцов ободряло, что они служат под началом хавильдара, уже повоевавшего за морем. Вскоре их демонстрация боевых приемов на плацу удостоилась скупой похвалы капитана Ми:
– Что ж, теперь они вроде как похожи на солдат. Хорошая работа, хавильдар.
В конце февраля он провел инструктаж унтер-офицеров, на котором с помощью большой карты и двух переводчиков разъяснил: на гражданском судне “Лань” их рота отправится сначала в Сингапур, а затем в Южный Китай. Смотря по погоде, первая часть пути займет от пятнадцати до двадцати дней, второй отрезок будет короче, но насколько – точно не скажешь. Отправка намечена на март-апрель, когда отступят муссоны, но еще не начнутся летние дожди, то есть относительно скоро.
Столь долгий путь удивил даже Кесри. Все его предыдущие водные путешествия длились не больше недели, и мысль о месяце с лишним в море ошеломила. Дорожные неудобства его не пугали, тревожило иное: как сохранить боевой дух солдат, чтоб по прибытии на место они были способны воевать? Мало кто из них вообще когда-нибудь покидал сушу, но доморощенный страх перед Калапани, Черной водой, жил во всех.
Кесри не ошибся в своем предположении: весть о долгом морском путешествии вновь разбередила солдатские опасения. Уже на другой день санитар доложил, что один боец получил серьезную
