границу? Я старался идти на юг, но вполне мог отклониться к западу или к востоку и в результате остаться на территории Пруссии. Вскоре я набрел на крестьянина, который в этот ранний час косил траву и напевал старую французскую песню "Эй, кузнец, не пора ли ковать?" Означало ли это, что я уже во Франции? Поразмыслив, я решил рискнуть.
— Скажите, далеко ли отсюда до Сьерка?
— Да не меньше одного лье.
Я вздохнул с облегчением и привалился к дереву, чтобы перевести дух. Крестьянин внимательно посмотрел на меня.
— Не вы ли, сударь, будете тот самый сбежавший офицер?
— А если и так?
— Тогда я скажу вам: "Добро пожаловать, милости просим в мой дом". Я добрый лотарингец. Да здравствует Франция!
XVIII
Бравый лотарингец изо всех сил старался, чтобы я побыстрее высушил одежду. Он развел в очаге настолько жаркий огонь, что, казалось, ради меня был готов спалить свой дом, а затем принялся потчевать меня яйцами, ветчиной и сьеркским белым вином. Но я прежде всего попросил у него напильник, чтобы освободиться от куска цепи, оставшегося у меня на запястье. Затем я попросил блузу и полотняные штаны. Получив новую одежду, я сразу надел ее, а английским костюм сложил в мешок и бросил в горящий очаг.
— Это еще зачем? — спросил хозяйственный лотарингец, не любивший расставаться с полезными вещами.
— Из предосторожности, — ответил я ему. — За мной могли пустить погоню, и если у вас найдут эти вещи, то обязательно привлекут, как сообщника. Вот и обойдутся они вам дороже, чем на самом деле стоят.
— Возможно, вы и правы. Тут то и дело рыщут драгуны, уланы, красные гусары и всякая легкая кавалерия. Эх, если бы в Меце заварилась такая же каша, как в Тьон-виле! Так нет же! Все только и говорят о прорыве Базена, но я в это не верю. Когда у вас сто пятьдесят тысяч солдат, и вы собираетесь прорваться, то вы уж точно прорветесь, и даже Господь Бог не сможет вам помешать. А если маршал не смог прорваться за шесть недель, значит, либо он предатель, либо никчемный военачальник. Пруссаки уже и остерегаться перестали. Поняли, что он не собирается идти в прорыв. У меня родственник во Вьонвиле [96], так у него в доме стоят гессенские артиллеристы. Они только и делают, что спят да кофе варят. Так что мне все понятно. Знаете, именно по таким мелочам понять легче всего, даже газет читать не надо. Эх, вот в прежние времена воевали совсем не так. Тут неподалеку находится замок Родмак. В 1815 году сто пятьдесят французов там держали оборону против восьми тысяч пруссаков, и ведь отбросили их, да еще шестьсот человек поубивали. Там и мой отец был. А сейчас просто беда: либо предадут, либо продадут.
Он вызвался проводить меня до границы с Люксембургом и помочь пересечь ее.
На следующий день я уже был в Брюсселе, а еще через два дня добрался через Амьен и Руан до Эгля, где нанял повозку до Куртижи.
В поезде по дороге из Брюсселя я жадно читал газеты, и, узнав свежие новости, окончательно потерял покой. Я прочитал, что пруссаки сожгли Абли, Шеризи и еще множество деревень. Бог знает, что они могли натворить в Куртижи. А что стало с моей матерью, успела ли она уехать до прихода пруссаков или осталась, чтобы попытаться защитить нашу фабрику?
В Эгле я наслушался разных историй, причем все они противоречили друг другу. Одни говорили, что пруссаки уже оккупировали всю местность и все сожгли, другие — что их здесь ожидают со дня на день и готовят достойную встречу, для чего осваивают ружейные приемы с помощью черенков от лопат. Но в настроении местных жителей не чувствовалось никакой решимости, и все выказывали недоверие к властям. Люди не забыли, как никчемно распорядились власти тремя тысячами гвардейцев, призванных в Бретейле, и теперь даже у тех, кто был готов защищаться, опустились руки, но и безропотно отдаваться на милость убийцам и поджигателям тоже никто не хотел.
Жители Нормандии, как известно, люди практичные, их не проймешь словами, и они склонны хорошенько подумать перед тем, как что-то сделать. Но если какое-нибудь дело может дать хороший результат, они обязательно займутся им, чего бы это ни стоило. Нормандцы готовы рискнуть, когда уверены, что у них имеется хотя бы один шанс из десяти, но они никогда не возьмут в руки оружие, чтобы воевать с ветряными мельницами. Так уж повелось. Такой у них национальный характер.
Возможно, именно по этой причине мой возница категорически отказался везти меня дальше Ферте-Видама. В ответ на мои увещевания он заявил:
— Нет смысла рисковать. Тут повсюду рыщут уланы, и вы скорее доберетесь пешком, чем в повозке. Если им приглянется моя повозка, они точно ее заберут, и тогда один Бог знает, когда вы доберетесь до места.
Подумайте только, в ста пятидесяти лье от Рейна, в самом сердце Франции, я, как и несколько дней тому назад, вновь оказался лицом к лицу с пруссаками.
По дороге в Куртижи я повстречал только четырех улан, которые вели себя совершенно не агрессивно.
Если заходить в наш городок со стороны Ферте, то дорога к дому моей матери проходит мимо домика бывшего наставника господина Шофура. У меня не было в планах заходить к нему, но, когда я оказался у ограды его садика, ко мне бросился мой спаниель, которого перед отъездом в Париж я оставил на попечение матери. Бедный песик не давал мне проходу и весь зашелся от радости. Я удивился, что мой Блэк находится у господина Шофура. А что, если и мать у него в гостях? Я решил зайти, чтобы обнять их обоих, заранее предвкушая, как мать бросится мне на шею.
Я вошел, но оказалось, что господин Шофур был дома один. Увидев меня, он всплеснул руками.
— Не волнуйтесь, это не призрак, это я собственной персоной. Мама у вас?
— Мама? Ах, бедное мое дитя!
— Что такое?
— Видишь ли… дело в том… ее здесь нет. Она не здесь…
— А как же Блэк?
— Да, Блэк здесь.
— Что это значит?
Он подошел ко мне и взял мои руки в свои.
— Дитя мое, вы должны держать себя в руках, ведь вы мужчина, солдат.
Удар, который я испытал после его слов, пришелся в самое сердце. Рана от него не зажила и поныне.
Через некоторое время я пришел в себя и попросил наставника, чтобы он все рассказал в подробностях.
— После того,
