бормотал по-немецки, но все же сообразила, что он происходит из богатой купеческой семьи и вырос в достатке и роскоши. У него было семеро братьев и сестер, а он оказался единственным, кто так сильно принял к сердцу Создателя, что пожелал провести свою жизнь в уединении за монастырскими стенами. Годами позже он вознамерился вернуться в мир, чтобы нести людям Слово Божье…
— Хорошо, хорошо, Амброзиус! А сейчас давай-ка глотнем кой-чего вкусненького. Жирный каплун ничто по сравнению с этим, говорю тебе. Очень-очень вкусненького, правда, Филлис?
— Да, да, вкусненького.
Филлис поднесла кружку так, чтобы Амброзиус мог самостоятельно глотать помаленьку согревающий суп.
— Ну вот, а теперь поспи немножко. Сон — лучший лекарь, как говорили у нас в пуб… э-э… в доме.
Феба перебралась за монаха, к маленькому ученому, и положила его на свою грудь.
— А вот и мы, Магистр! Ты меня слышишь? Слышишь?
— Не голоси ты так, — прошептал иссохший ученый, не открывая глаз.
Феба вгляделась в бледный шрам в форме креста на лбу своего подопечного. Этот рубец — она теперь знала это — остался у него после ужасных пыток в застенках инквизиции, где судьба свела их с кирургиком.
— Это я голосю? Тьфу, голошу… То есть… Да ну тебя!
Маленький ученый открыл глаза, сощурился и попытался усмехнуться:
— Дражайшая… — слова давались ему с трудом.
— Знаешь что, Магистр, лучше помолчи! Есть ты должен, есть! Это сейчас поважнее будет. — Она влила ему супу, потом еще, и с удовлетворением смотрела, как он мало-помалу опоражнивает кружку. — Филлис, будь ангелом, положи ему на лоб компресс. Как он потеет, я еще сроду не видела!
Хорошенько пропотеть — это она знала — было очень полезно в борьбе с болезнью. И если он будет продолжать в том же духе, то обязательно поправится.
Вот и Энано. Про малыша она знала мало. Он тоже говорил в бреду, но все на каком-то дурном языке, который понять было еще труднее, чем обычно. И все-таки Феба ухватила, что Коротышка вел жизнь изгоя, пока не встретил кирургика и Магистра.
— Ну, горбушка, курносый нос, рыбьи губки, Феба с тобой. — Его она положила, как ребенка, себе на колени. — Феба сварила для тебя супчик, который тебе будет бархатом по пузу! Так ведь ты говоришь, ежели тебе чё нравится?
Кроха молчал. Она сняла повязку с его лба и пощупала губами лоб. Обрамленный копной рыжих волос, он был горячим, но не пылающим жаром.
— Ха, да мы сбили тебе жар, клянусь моей дурной головой! Да и вообще ты выглядишь молодцом! Чегой-то ты молчишь, мешок с костями?
— Уи-уи… — еле слышно пролепетал малыш.
— Ну а я что говорила? Можешь ведь! Если снова нахальничаешь, значит, здоров! А я и рада! — Она напоила его супом из вновь наполненной Филлис кружки и бережно уложила крохотное существо к подножию мачты. — А теперь Фебе надо дальше. Ты ведь не единственный, кому нужна Фебина гр… э… Фебин уход, понимаешь?
— Грамерси.
— Грамер… что? — Феба, которая уже сделала шаг дальше, обернулась. — Чёй-то ты опять придумал?
— Гран мерси — большое спасибо…
— Ах, это… Да ладно, чего там! Рада была услужить!
— …госпожа полюбовница…
Феба уперла руки в боки.
— Ах ты, чертов охальник, вот погоди, выздоровеешь — я тебе покажу!..
Но по большому счету она поздравила себя: дело шло на поправку.
Следующий подопечный радости доставлял мало. Это был Брайд. Корабельный плотник лежал по левому борту перед кормой, скрючившись, как червяк. И, как червяк, извивался он все последние дни от болей, которые скручивали его снова и снова. С Брайдом дело обстояло худо, очень худо. Поначалу три или четыре дня после того, как он слег, она еще надеялась, что ему, как и другим, мало-помалу станет лучше, но потом надежды оставили ее. Он уже несколько дней не мог помочиться, и это было дурным признаком. Похоже, его почки больше не функционировали, а может, что другое было в его организме не в порядке, — она мало что понимала в этом.
Феба согнулась в три погибели, потому что кроме Брайда здесь, у кормы, распластались еще Бентри, О’Могрейн и кирургик, а кроме того, сидел Хьюитт, который управлял «Альбатросом». Присев на корточки, она взяла голову плотника в свои ладони.
— Ах ты, бедолага! — пробормотала она, потом оттянула веко и посмотрела на зрачок. — Мутный, что твой плевок! — констатировала она и принялась покачивать его, как и каждого из больных. — Эй, Брайд, это Феба, Феба это! Ты меня слышишь?
Брайд не проявлял признаков жизни.
— Феба с тобой, эй! — Она прокричала ему прямо в ухо, потому что непременно хотела его пробудить. Если он будет в сознании, значит, хоть не помер.
В конце концов Брайд полуоткрыл мутные глаза и издал нечто похожее на звук:
— Хрррдяяя…
Феба приняла это как ответ.
— Ну и славно, у меня для тебя супчик. Он поднимет тебя на ноги! — Она раскачивала его все сильнее. — Это я тебе говорю, Феба. Была у меня эта проклятая лихорадка, и у Филлис тоже… Тыщу лет назад, в Плимуте… и мы еще как справились с ней, а, Филлис?
— Да, да еще как, — Филлис протянула кружку с дымящимся супом.
— А теперь глотни-ка, Брайд, и мир покажется другим! Ну, Брайд!
Но челюсти Брайда были так плотно сомкнуты, что Фебе не удалось влить ни капли через его сжатые зубы.
— Не хочешь? Ну ладно. Может, потом.
Она попыталась придать голосу бодрую нотку, но это ей плохо удалось.
— Ты поправишься, обязательно поправишься. Тебя ведь зовут Джошуа? Хорошее имя! Знаешь, а в Библии тоже есть Джошуа. Я не больно-то знаю Библию, но помню эту историю с Джошуа. Хочешь послушать? — и, не дожидаясь ответа, Феба начала: — Тот Джошуа был сыном одного человека по имени Нав. Да, Нав его звали, смешное имя, да? Ну да ладно! Так вот, этот Джошуа Навин был слугой Моисея… пока что понятно? А Джошуа — тот перевел евреев через Иордан. Это такая река, понимаешь? Двенадцать камней взял он, или что-то вроде этого, чтобы они не замочили ноги. У того Джошуа не было земли, а она ему была нужна, и поэтому он завоевал Иерихон, понимаешь? Иерихон — это город. Может, ты о нем слышал? Его посланцы все время трубили вокруг стен… семь дней подряд. А кто такое выдержит? Ну а на седьмой день они еще все разорались. Вот стены и рухнули, вроде как сами по себе. Так они завоевали Иерихон и всех поубивали: людей, ослов, овец и другую
