Притихший зал одобрительно слушал Сергея Ивановича. Его прямое заявление о том, кто он такой, пришлось собравшимся очень по душе и они бурно захлопали ему. Противник Сергея Ивановича смущенно мял бумажку в руках и перегибался со сцены к кому-то из своих товарищей, горячо и сердито ему что-то наговаривающему...
После закрытия собрания Сергей Иванович вышел на улицу вместе с Потаповым и Емельяновым.
— Народ-то в совете довольно серый! — заметил Потапов.
— Ничего, — ответил Сергей Иванович, — образуется... Когда до настоящего дела дойдет, останутся твердые пролетарии, а шушера и случайные отсеются...
40
У Вячеслава Францевича в самом начале солдатских волнений вышло неприятное столкновение с Чепурным. Адвокат увлекся обывательскими настроениями и развязно стал предсказывать хаос и анархию.
— Мы не умеем совершать революцию, — поучал он, сам любуясь своими словами, — у нас все должно выйти по-рассейски: с хамством, грубо и неприлично... В Европе и у просвещенных европейцев — революционный переворот, а у нас бунт, свалка! Бессмысленное кровопускание!
Вячеслава Францевича такие рассуждения взорвали. В нем проснулись старые взгляды и традиции народовольца и он возмутился:
— Всякий переворот сопровождается насилием! Наш народ, по-моему, еще продолжает проявлять обычное добродушие... Я не понимаю вашей точки зрения! Так могут рассуждать только реакционеры!
При разговоре были посторонние. Чепурной вспыхнул и ядовито ответил:
— Не все, во-первых, могут быть такими крайними левыми, как вы, уважаемый Вячеслав Францевич. А, во-вторых, то, что вы называете реакционными взглядами, есть ни что иное, как здравое и трезвое представление о фактах и поступках...
Они наговорили друг другу еще много неприятных вещей и расстались почти врагами. После этого Вячеслав Францевич стал избегать показываться в общественном собрании в обычной клубной обстановке. Оттолкнуло его от общественного собрания и то, что заправилы клуба, старшины собрания, умышленно оттягивали обсуждение внесенного некоторыми, в том числе и Скудельским, предложения об изгнании из клуба чинов полиции и жандармерии. Вообще Вячеслав Францевич за последнее время заметил, что обычные завсегдатаи клуба, державшиеся раньше дружной компанией, стали теперь разделяться на группки и кружки, вступавшие между собою в жестокие пререкания и споры. Неожиданно стал выдвигаться, смелеть и уверенно разглагольствовать в своей компании Суконников-младший. Он путанно, видимо с чужих слов, говорил о порядке, о русской идее, об исконних устоях. И его теперь трудно было высмеять, потому, что сразу у него находились горячие защитники. И он порою туманно намекал на какие-то мероприятия, которые вот в скором времени употребят благомыслящие люди для того, чтобы покончить со смутой.
— Это что же, что-нибудь вроде действий вашего папаши? — насмешливо осведомился у него Вячеслав Францевич.
— Мой папаша совсем не такой вредный и неприятный человек, господин Скудельский! — разозлился Суконников. — И нечего меня им попрекать!.. Я считаю, что есть кое-кто, кто и повредней!.. Да!..
Когда военная забастовка стала грозной и когда начальство растерялось, не зная, что предпринять, Суконников и его компания перепугались. Не совсем хорошо почувствовал себя и Чепурной. Страх пред восстанием, пред бунтом совсем придавил его. Он наблюдал здешние события и сравнивал их с сообщениями о волнениях, о разгроме помещичьих усадеб, о кровопролитных столкновениях забастовщиков, войск, рабочих, о том, что бурлило и грозою проносилось по всей стране, по всей темной, задавленной, царской России. Эти наблюдения потрясали его, наполняли темной неприязнью к простому народу, к черни, к тому пролетариату который сейчас пытается поднять голову и небывало громко заявить о себе. Чепурной почувствовал необходимость защищаться, отстаивать свои позиции, свой налаженный жизненный уют, свое сытое бытие. Он, конечно, не допускал и мысли, что восставший народ может окончательно победить и выбросить из жизни всех неугодных ему. Народ, по его мнению, неспособен добиваться своего до конца. Конечно, рассуждал Чепурной, необходимы свободы, надо дать просвещение народу, надо улучшить немного его материальное положение. Против этого Чепурной не спорил! Ведь он недаром слыл и еще до сих пор слывет красным, недаром его садили в тюрьму... Но что им надо? Вот есть манифест 17 октября, вот подходит срок выборов в государственную думу, как никак, а все-таки почти парламент! Народ, лучшая, просвещенная часть его может прекрасно и с пользой использовать и то и другое. К чему же эти беспорядки? К чему разжигать страсти неорганизованной, темной толпы?! Все эти эсдеки, бомбисты, крайние элементы — они только ухудшают положение. Да, да! Народу нужно дать раньше всего просвещение, грамоту, кой-какие знания. А уж потом...
Чепурной понимал, что надо действовать. Пусть растерявшиеся обыватели хлопают глазами в растерянности и испуге. Люди культурные, а Чепурной не сомневался, что он из их числа, должны сплотиться и поискать верных и радикальных способов противустоять анархии и разрушению!
А дни наполнялись неудержимыми событиями и жизнь проходила мимо присяжного поверенного Чепурного и его единомышленников. Приходилось при всем аппетите к жизни, при всем желании ухватить кусок получше и поувесистей довольствоваться скромной и непочтенной ролью наблюдателя. И это было самое неприятное и нетерпимое.
Поэтому когда либеральные купцы заметались в поисках ловкого и наторелого руководителя и вождя и когда Чепурнову намекнули, что известные люди не прочь увидеть в этой роли его, присяжного поверенного Чепурного, испытанного и славного Златоуста, он не долго колебался и пошел на переговоры.
41
Натансон выписался из больницы. Холостой и одинокий, он нашел на своей квартире запустение и мерзостный неуют. Квартирные хозяева поздравили его с выздоровлением, поохали о том, что попал он ни за что ни про что в такую переделку и рассказали, что кой-кто из учеников заходил справиться о его здоровье.
На пианино, на нотах, на плюшевом диване лежали толстые слои пыли. Натансон брезгливо дотронулся до инструмента, поднял крышку, пробежал пальцами по клавишам. Руки слегка отвыкли от музыки. Это огорчило Натансона, но возвращаться к привычному было приятно. И Бронислав Семенович, удовлетворенно вздохнув, наладился продолжать свою прежнюю размеренную и скупую на внешние события жизнь.
В толстых стопках нот были и Чайковский, и Рахманинов, и Рубинштейн, и Шопен, и Лист. Тут было все, что могло многое сказать душе музыканта. И с пыльных потрепанных нотных листов старинные, но понятные иероглифы подсказывали инструменту сложнейшие, вдохновенные и потрясающие мелодии, которые оживали и наливались живою страстью под пальцами Бронислава Семеновича.
Бронислав Семенович жадно играл пьесу за пьесой и блаженно вздыхал.
Что ему было до совершавшегося за стенами его комнаты, вне мира потрясавших его звуков?!..
Но жизнь неотвязно шла за ним по пятам. Жизнь властно стучалась в его двери.
За игрою Бронислав Семенович не сразу расслышал, что кто-то стучит в дверь и спрашивает: «Можно?» Оторвавшись от пианино, Натансон, наконец, ответил:
— Войдите! Можно, можно!..
Он ждал, что войдет кто-нибудь из его учеников. Но в дверях показалась Галя.
Галя оглядела Натансона, мельком скользнула взглядом по беспорядку в комнате и улыбнулась:
— Здравствуйте, Бронислав Семенович! Пришла убедиться, что вы теперь совсем поправились!
Суетливо распихивая разбросанные вещи за шкаф, под стол, Натансон очистил место на диване.
— Вот не ждал! Вот не ждал! — с радостной растерянностью твердил он.
Галя рассмеялась.
— Значит, я напрасно пришла? Вам это неприятно?
Натансон окончательно смутился и с отчаяньем посмотрел на девушку.
— Галина Алексеевна! — наконец, вымолвил он, прижав руки к груди. — Галина Алексеевна!..
Успокоенный Галей, что она пошутила, Бронислав Семенович пришел в себя, усадил девушку на диван, сам устроился неподалеку. Галя еще раз оглядела комнату и, не глядя на Натансона, объяснила, что забежала она на минутку, что чувствует себя виноватой пред ним за то, что он попал в такую историю и что она очень, очень рада его окончательному выздоровлению.
— А как ваша музыка? — под конец спросила Галя. — Все в порядке?
Натансон любовно посмотрел на свой старенький инструмент.
— Да, все хорошо!..
— А вы не сыграли бы мне что-нибудь? — попросила девушка.
Сначала Бронислав Семенович отказывался. Какой он музыкант? Он преподаватель. Не ему концерты давать. И никакого удовольствия Галина Алексеевна от его игры вовсе не получит... Но отказывался он не совсем искренно. И в конце концов согласился.
