— Не колоти понты, бригадир. По делу я, — удивил его Ржавый. — Я долго присматривался к тебе: все то время, пока в этой дыре чалюсь.
Не найдя для достойного ответа слов, Степан лишь пожал плечами.
— Ты хоть из органов, но мужик правильный, — продолжил Коновалов, доставая из кармана кисет с самосадом. — Тут в поселке одни фраера беспонтовые пришвартовались. Серьезное дело предложить некому, а ты…
Оправившись от неожиданности, Степан усмехнулся и, пытаясь ничем не выдать своей заинтересованности, спросил:
— О чем ты треплешься, Ржавый? Какое такое дело можно затевать в этой непроходимой глуши?
Коновалов оживился. Быстро раскурив самокрутку, он осмотрелся и без всяких предисловий предложил:
— Дергать отсюда позвать хочу. Не в жилу мне здесь киснуть в сырости, а зимой сопли на делянке морозить!
— Вижу, ты не сопли, а скорее мозги отморозил, — ухмыльнулся Степан. — Ты что, не видишь, куда попасть угораздило?
— Туда, где и ты паришься, — ответил Ржавый после глубокой затяжки.
— Ты так говоришь, будто я не рядом с тобой в пятистах верстах от Магадана, а где-то в парке под Москвой, откуда до Кремля пару часов ходу…
Калачев не спускал пристального взгляда с лица собеседника, но на нем не дрогнул ни один мускул.
— У меня план есть конкретный, — продолжил Коновалов, отбрасывая в сторону кончик выкуренной до пальцев самокрутки. — Но тебе пока ничего не скажу. Надумаешь, подваливай. Не надумаешь — язык прикуси и упакуй. Где-то вякнешь, я тебя самого упакую!
Поправив шапку, Ржавый развернулся, собираясь уходить, но посмотрел на Степана через левое плечо и усмехнулся:
— А какого хрена я к тебе подошел, не знаешь?
— Понятия не имею, — огрызнулся озабоченно Калачев, который уже обдумывал неожиданное предложение.
— Вот это правильно, — ухмыльнулся Коновалов одобрительно. — Ты не лес разглядывай, а в комендатуру топай. Там Хозяин, Алексей Иванович, уже самовар кочегарит, тебя ожидаючи…
* * *
Поселок, в котором проживали так называемые вольные поселенцы, носил громкое название — Таежный тупик. Этот жалкий населенный пункт очень соответствовал своему названию. Ни крепких рубленых изб, ни правильных улиц. Преобладали деревянные постройки барачного типа да заросшие бурьяном тропы, пересекавшиеся ямами и канавами, вечно заполненными грязной жижей.
Комендатура размещалась в единственном большом и крепком доме, посреди поселка. Входов было два: один, слева, — в комендатуру, второй — в помещение медпункта.
Алексей Иванович Аверкиев сидел за рабочим столом и, сдвинув к переносице густые седые брови, внимательно рассматривал какие-то документы. Войдя в кабинет, Степан заметил, как он резко качнул головой и вздрогнул, видимо, от скрипа двери. Комендант пожал Калачеву руку, и его тонкие губы растянулись в приветливой улыбке.
— Звал, Алексей Иванович? — спросил Степан, подходя к столу и присаживаясь без разрешения.
— Звал-звал, Степа, — кивнул утвердительно Аверкиев, потягиваясь и расправляя плечи.
— А что случилось в нашем забытом богом краю? — поинтересовался Калачев, вынимая из кармана телогрейки мешочек с самосадом и изящную деревянную трубку. — Может, амнистия грянула или на пенсию собрался?
— Ишь, размечтался, голубок, — старик положил перед собой на столе руки. — Об амнистии и не мечтайте, покуда гремит война, а относительно моей пенсии… Так тоже не дождетесь! Мне уже семь десятков с хвостиком, а я все еще с делами хорошо справляюсь. А на мое место, в этот кабинет, оттуда, — он указал пальцем на окно за спиной, — ни одного мудака не заманишь. Люди лучше на фронт под пули и бомбы пойдут, чем к нам, в это гиблое место!
— А поселенцы промеж себя байки травят, будто уже не раз фаловали тебя уехать.
— Было дело, — кивнул комендант утвердительно. — А я вот пальцем не шевельнул, чтобы уехать, и не возразил, чтобы остаться. Меня теперь не замечают: война! Больше не предлагают. Да и мне уже не ужиться там, в шумной жизни. Мне больше по сердцу наша тишина. А вот ты… — он осекся, будто сболтнул лишнее, и замолчал.
Калачев смотрел на Алексея Ивановича и тоже молчал. Ему было жаль одинокого старика, которому приходилось доживать свой век не в кругу семьи, а среди поселенцев, пусть и не опасных, но с уголовным прошлым.
Высокого роста, сутуловатый, с новенькими подполковничьими погонами на плечах — одним словом, комендант Аверкиев выглядел как молодящийся мужчина пятидесяти лет, который все еще хочет нравиться женщинам. Лагерники, как правило, не любят тех, кто носит форму НКВД, но, против воли, Степан чувствовал симпатию к этому суровому и справедливому человеку. За десять лет, которые он был вынужден отбывать наказание, Калачев так и не сумел заставить себя относиться к бывшим коллегам как к палачам и карателям, хотя многое пришлось вынести от произвола выродков, позорящих форму и офицерскую честь.
Алексей Иванович на вид добродушный старичок. Но поселенцы вздрагивают от негромкого голоса «Хозяина», когда он не в настроении. Наказать нарушителя порядка для него — раз плюнуть. Никакие мольбы и заверения не помогут…
— А если бы тебе еще лет сто пожить предложили? — полюбопытствовал, сам не зная почему, Степан.
— Для чего? — нахмурился Алексей Иванович.
— Чтобы начать все заново? Ну, скажем, у меня раньше одна была жизнь, после осуждения совсем другая, а теперь вот третья.
— Наслышан я про твои жизни, Степа… Видать, доля такая. А ты не жалься, молод еще. Пройдет немного времени, и отменят твое принудительное поселение. Тебе еще повезло. Многих под расстрел подвели, а тебе вот жизнь сохранили. Так что живи и радуйся, бригадир.
— Ни за что осужден я! — воскликнул возмущенно Степан. — Я все потерял, кроме жизни постылой. Для чего она мне теперь, если я никто?! Ни работы, ни семьи, зато есть судимость! Если я и выберусь через десятку лет отсюда, то кому буду нужен?
— Не бойся, не заваляешься, найдется бабенка, которая тебя приветит, — хмыкнул комендант. — Мужики нынче в цене, поверь на слово. На фронте вон сколько гибнет… А такого красавца, как ты, поискать еще.
— Может, когда-то я и был красавцем, — возразил с горечью Степан, — а теперь становлюсь развалиной. Что будет со мной еще через десять недосиженных лет, даже представить боюсь. Только одно утешает: годами намного тебя моложе, Иванович!
Хмурая улыбка скривила губы старика, и он укоризненно покачал головой.
— Не зли меня перед отъездом, пройдоха, — сказал он и погрозил пальцем. — Я всегда знал тебя как порядочного человека и хочу, чтобы ты и оставался таковым навсегда в моей памяти.
У Степана ходуном заходили колени, а по телу прокатилась обжигающая волна.
— О чем ты сейчас обмолвился, Алексей Иванович? — спросил он хрипло. — О чем ты сейчас брякнул, черт побери?!
— Я тебе скажу, — прозвучал откуда-то со стороны мужской голос. — Я тебе отвечу на все твои вопросы, Степан Аверьянович. Вижу, у тебя их много накопилось за все время, что мы с тобой не виделись…
* * *
Человек, вошедший в кабинет из соседней комнаты, тоже был одет в форму офицера НКВД, но на плечах поблескивали звездами погоны полковника. Что-то знакомое присутствовало в его облике, но Степан не узнавал его. Это был странный человек. Через его лоб, от одного уха до другого, тянулся едва заметный шрам. Лицо напряженное, взгляд тяжелый, недоброжелательный, язвительная усмешка.
«Где-то я уже его видел? — подумал Степан. — Но почему он здесь, в поселке? Ведь дорога в лесу еще не пересохла, хотя…» Он вспомнил, что слышал ночью звук мотора тягача, и все понял.
Степан более внимательно вгляделся в лицо и осанку сидевшего напротив полковника, и вдруг словно пелена упала с глаз. Вспомнился 1933 год, Оренбург и Управление ОГПУ. В то время тот не был таким седым и утомленным.
— Что, не узнаешь? — спросил полковник, доставая из кармана пачку папирос и протягивая ее Калачеву. — Рад тебя видеть живым и здоровым, Степан. Ну, бери, закуривай.
— Горовой Дмитрий Андреевич собственной персоной, мать твою, — процедил сквозь зубы Степан и матерно выругался. — Я все десять лет своей отсидки вспоминал тебя, падла. И столько раз представлял, как придушу при встрече, что со счету сбился. — Он сжал кулаки, с трудом сдерживаясь, чтобы не наброситься на сломавшего ему жизнь негодяя.
— А ты почти не изменился, — сказал Горовой. — Лишения не наложили на твою внешность, как на мою, уродливый отпечаток.
— А вот тебя время не пощадило, сука подлая! — прорычал Степан. — Ты выглядишь хуже некуда… Я хоть на природе ишачил, дышал оздоровительным воздухом, а ты…
— Каждый из нас служил Родине там, где было приказано, Степа, — перебил его нетерпеливо Горовой. — Все десять лет, что мы не виделись, я боролся с преступностью и врагами народа в Москве на высокой должности. А тебе пришлось дожидаться своего часа здесь, как ты выразился, «на природе». И ты тоже служил Родине, хотя и не знал об этом.
