- Мы проводили несколько семей калмыков, которые вернулись в свои родные степи, - негромким, но твердым голосом говорил он. – Из районного центра уехали в свои родные горы семьи карачаевцев. Что же это такое, почему нас держат здесь?
- Нас хотят здесь оставить, потому что Крым – это не горы и не степь, а это и горы, и степь, да еще и море, - воскликнул Камилл, решив, что политкорректность уже в достаточной мере соблюдена и теперь нет нужды скрывать свои эмоции. - У нас отняли и не хотят возвращать самый прекрасный край на планете!
И Шариф добавил, тоже противореча в чем-то своим предыдущим успокоительным словам о подобревшей советской власти:
- Еще полтора века назад Россия мечтала изгнать татар из Крыма и объявить его русским. Поэтому всех других возвращают, а нас хотят оставить «навечно» в Азии. Не выйдет!
Этот возглас Шарифа подхватили все, вместившиеся в комнате, а также столпившиеся за окнами и дверьми крымчане.
Потом люди немного успокоились, и ташкентские студенты продолжили говорить о том, что необходимо разрушать насаждаемый государственными органами миф, что мы, крымские татары, смирились со своей участью переселенцев.
- Пришла пора не только думать о хлебе насущном, но и начать задавать ответственным работникам, с которыми вы здесь имеете дело, будь то директор совхоза или даже бригадир, вопросы о том, когда вас отправят в Крым, - говорил Камилл.
- Да, если такое сказать управляющему нашим отделением, то услышишь столько ругани, что больше не захочешь об этом говорить, - с полным страха голосом произнес бледнолицый и лупоглазый человек неопределенного возраста, сидевший близко от Камилла.
- Поэтому у тебя от страха глаза и вылезают из орбит, - воскликнула женщина в сиреневой вязаной кофте, на руках которой сидел, грызя большую морковь, мальчик дошкольного возраста. – Правильно, надо всем узбекам говорить о нашем намерении возвратиться домой. Хватит, поработали на них!
- Начальство любит покричать, да только и мы в долгу не остаемся, - добавил один из присутствующих. – Да, правильно, мы и сами должны были догадаться, что пора не только о работе с ними разговаривать, но и политические требования предъявлять.
- Нет, все таки боязно было нам здесь начинать разговор с местными властями о Крыме, - заметил мужчина в очках, - Но теперь, когда мы знаем, что за нами стоите вы, организованная столичная молодежь, мы будем чувствовать себя увереннее.
- За вами, дорогие друзья, стоят не только студенты, но и рабочие ташкентских заводов! – воскликнул Камилл.
- Вот именно! Наша организация не студенческая, а общенародная, - подтвердил Шариф. – С сегодняшнего дня и вы должны поддерживать с нами постоянную связь, сообщать нам о реакции местного начальства. Если власти будут знать, что возникли не отдельные очаги возмущения, а существует единое народное движение, то они вынуждены будут считаться с нашими требованиями. И пишите письма вот по этим адресам, пишите и коллективные письма, и от каждого в отдельности.
Поднялся с места грузный мужчина лет пятидесяти:
- Правильно, надо чтобы центральная власть в Москве обратила внимание на положение татар, - произнес он громко, обращаясь к своим односельчанам. – К московским властям мы можем обращаться только по почте, но надо беспокоить местных руководителей, пусть о волнении крымских татар они сообщат наверх, пусть не думают, что мы ограничимся только писанием писем. Так что хватит бояться, надо немедленно начинать политическую борьбу.
Реакция собравшихся очень понравилась Камиллу. Он бросил взгляд на Шарифа, и тот выражением лица ответил, а ты, мол, что думал.
А грузный мужчина, между тем, продолжал:
- И главное наше требование - восстановить Крымскую республику и организованно возвратить народ на родину.
Эти слова больше всего взволновали собравшихся.
- И пусть нам вернут наши дома, вернут наш скот и домашнюю утварь! - раздались возгласы.
А женщина с ребенком на руках веско добавила:
- И пусть выплатят нам деньги за принесенное нам горе, за смерть наших родственников.
Сердце Камилла переполнялось торжеством, когда он смотрел в загоревшиеся глаза своих земляков, слушал их выступления. Это были не те люди, которых он видел прошлой осенью в другом таком же хлопководческом хозяйстве. Конечно, сыграла большую роль осведомленность людей о том, что другие народы, братья по несчастью, получили свободу и право жить на своей земле. Реакцию рабочих степного совхоза на эти изменения в стране, которые их, однако, не коснулись, можно было, наверное, предугадать, это была естественная реакция, но студенты, собираясь в эту поездку, опасались встретить усталых, примирившихся со своей участью людей.
И тут произошел небольшой инцидент. Белоголовый старик, сидевший где-то за спиной Камилла, что-то запальчиво произнес. Камилл не разобрал слов и спросил, обернувшись к нему:
- Не дединиз? Что вы сказали?
- Ты все равно его не поймешь, - раздался вдруг издевательский смех из угла комнаты. - Он же тат! Они таты, они не татары! Их язык понять невозможно!
В комнате повисла настороженная тишина, которую нарушил женский голос:
- Вай, айып олсун! Нариман, недир дегенинъ? Мусафирлер алдында маскара этеджек бизлерни бу эриф! (Вай, как стыдно! Что это ты говоришь, Нариман? Опозорить нас перед гостями хочет этот человек!).
Камилл с горечью понял, что в этом изоляте с трудом выживающих его земляков существует мерзкий конфликт, с которым боролись лучшие люди Крыма, но который тлел в среде людей с низкой духовной культурой - конфликт между степным населением и населением гор и побережья. С давних времен приходили на Полуостров различные племена с разной культурой, говорящие на разных языках. И с тех же времен непрерывно шел процесс сближения, культурной ассимиляции, перемешивания племен, которые, в конце концов, приобрели общий язык, обогащенный местными диалектами, и общую, богатую разнообразием культуру. Порой даже соседние села имели в быту или в языке что-то оригинальное, свое - и это было прекрасно! Но в каждом стаде встречается паршивая овца, и находились низменные люди, которых эти различия злили и которые использовали эти различия для самоутверждения за счет наносимой другому обиды. Надо полагать, что за каждым таким случаем стояла черная зависть, давняя не преодоленная неприязнь - то ли девушка не его полюбила, то ли на скачках соседский конь обошел его коня. У такого мелкодушного человека появлялись порой прихлебатели, которые распространяли неприязнь к жителям соседнего селения насколько могли - на много распространять не получалось, потому что всегда в народе существовало отторжение тех, кто сеял распрю, кто пытался рассуждать о непримиримости "ногаев" и "татов". Но Камилл никак не ожидал, что после постигшей весь народ великой беды могут сохраниться такого рода распри.
Нариман не унимался. Он поднялся на ноги – это был худой чахоточного вида мужчина лет сорока - и, размахивая руками, стал кричать:
-Я ногай, я настоящий татарин! А если я его язык не могу понять, то значит он не татарин!
- Мы дети одного народа, - жестко произнес Камилл. - За последние десять веков все племена, приходившие в Крым породнились между собой, перемешались настолько, что стали одним народом, но не настолько, чтобы стать одинаковыми, как яйца в корзине. И преступно вносить раздор в нашу среду. Это выступление похоже на провокацию, организованную работниками госбезопасности!
Но он быстро овладел своими чувствами и уже более спокойно продолжил:
- Не время нам заниматься внутринациональными ссорами…
- Мы не одной национальности, они не татары! – не слушая никого орал Нариман.
Тут не вытерпел Шариф:
- А в комендатуру вы, ногаи и таты, в одну и ту же ходите?
- Ну и что! – все больше свирепел «настоящий татарин». - У нас в совхозе были калмыки, они тоже в комендатуру ходили! Что же теперь, я калмык?
Встал другой мужчина, лет шестидесяти:
- Ты не калмык и не татарин! Мы с калмыками дружили, в любое время в гости друг к другу ходили. А к тебе домой никто не ходит, и в гости тебя не зовут! Я евпаторийский ногай, а жена моя из Ускюта. И чем мои дети хуже тебя?
- Вай, Нариман! Юзин бетин кара олсун! - женщина в белой накидке-марама тоже поднялась на ноги. Она, помавая перстом на этого Наримана, говорила назидательно: - Пусть лицо твое почернеет! Великий грех считать себя выше других. Ты и твои братья лучше бы меньше водки пили, чем вносить смуту в наш народ! Йок, - она обернулась к Камиллу, - кагебени адамы дегиль. Ону аслы бабасы да шойле эди. Ногайым деп бир олмай эди. Мен де ногайым, сун? Не артыклыгым бар? (Нет, он не человек кагебе. У него и отец таким был. Кичился тем, что он ногай. И я ногайка, ну и что? Чем я превосхожу других?).
Но Нариман, видно, был, действительно, человек одной, но непреклонной идеи. Он зашагал через тесно сидящих людей и вышел из комнаты, произнеся:
