Так в чём же вина моя, Господи? И дашь ли Ты мне силу духа, чтобы самому проникнуть в неё, и оплакать её, и самому осознать свой грех?… А может, вина моя прежде всего в том, что я вообще ввязался в такие дела и принял на себя ношу свыше меры моей? Служил бы я с юных лет моих в войске, татар бы поганых воевал или ещё кого, кого царь укажет. А то людей судил бы где-нибудь в Вятке, жизнь бы им человеческую, как мог, наладить помогал… А другая, мыслю, вина моя пред Тобою, Господи, что пытался я, обольщённый удачей моей неслыханной и благоволением царя, устроить державу Российскую по законам Твоим да по здравому смыслу, как в иных землях люди живут. А может, вовсе и не в том тайный промысел Твой? И не в том судьба России, чтобы жить ей, как все? А в том, чтобы жить ей наперекор всем — безропотно, и в повиновении неведомой судьбе своей, и не сходя со своего крестного пути?»
Было здесь время у него, у верного государева слуги, подумать о душе, и о Боге, и о долге своём. Может быть, всерьёз и было-то оно, это время, впервые в его жизни, с тех самых пор, как он помнил себя… Недели проходили за неделями, а кроме скрипа трижды в день открываемой двери да ставшего уже привычным крысиного писка и беготни по углам, ничто не нарушало здесь тишину, и ничто не мешало ему думать про то, про что всё как-то недосуг было подумать, пока он жил. И засыпал он, и просыпался, и вновь впадал в беспамятство, и слышал голоса, и видел сны, и видел всех, кого оставил он там, за стенами своей темницы, и говорил с ними, и жалел их, и они отвечали ему. Но как ни ждал он, как ни молил он Господа и тех, кто приходил к нему в его снах, о слове том единственном, слове истинном, которое бы объяснило собой всё, — так и не дождался он его.
И вот пришёл наконец день, когда услышал он вдруг за дверью не только звон ключей, но и топот многих ног, и стук бердышей, и чужие громкие голоса. И понял он тогда, опальный постельничий царский и Челобитной избы его начальник: свободен! Наконец-то свободен и он, свободен на вечные времена! Слава Господу нашему Исусу Христу! Слава Сыну Божьему, вознёсшемуся на Небеса!
А когда распахнул эту дверь князь Андрей Телятевский, присланный государем, чтобы, сыскав всё доподлинно, доставить потом в Москву «собаку» Адашева, то одно лишь и увидел он: распростёртое на полу тело государева изменника и улыбку его на остановившемся лице… Ушёл! Ушёл, вор! Ушёл, окаянный ослушник воли царской!
Вздохнул князь, перекрестился мелким крестом и, опустившись на одно колено, закрыл бывшему правителю земли Российской глаза.
Глава XII ОТЕЦ НАШ, ХАН КРЫМСКИЙ ДЕВЛЕТ-ГИРЕЙ
Чем может человек запрудить реку? Да ещё столь полноводную, столь вольную в течении своём, как Москва-река? Сказали бы знающие люди: лес надо для того валить, да камение возить, да щебёнку мелкую дробить, да раствор месить, чтоб крепко было, да трудиться над тем мало что не всей землёю и не один год.
А оказалось что можно её, Москву-реку, запрудить — и не за годы, а всего лишь за день — совсем иным: человеком же её и запрудить, а вернее, мёртвыми телами человеческими, если скинуть в неё мертвецов столько, сколько ей на себе не пронести. И тогда встанет Москва-река, и вспухнет, словно в весеннее половодье, и разольётся по лугам да по оврагам вдоль берегов своих, и затопит она дома и в Замоскворечье, и в Дорогомилове, и на Девичьем поле, и по иным низинным местам. И будут трупы человеческие плавать меж изб и дворов, и будет оттого стоять по всей Москве невыносимый смрад гниющего, разлагающегося человеческого мяса, а вода в реке зацветёт оттого ядовитым зелёным цветом, словно как в стоячем пруду.
Страшен был этот день 24 мая 1571 года! Может быть, был он самым страшным, самым кровавым за все шесть веков многострадальной истории Руси. Подсчитали потом: с лишним восемьсот тысяч жителей Москвы и многих ближних и дальних городов и сёл, сбежавшихся под защиту её стен, погибли в тот день от татарской сабли и от пушечной стрельбы, а ещё больше от огня, и от удушья, и от давки в обезумевшей от смертного ужаса толпе. А всего в государстве Российском жило в ту пору, по писцовым книгам, около шести миллионов человек. Правда, не все из тех, кого после нашествия того недосчиталась Русская земля, нашли свою смерть у стен Кремля, в объятой огнём Москве: полтораста тысяч яз них угнали татары в плен, привязав пленников арканами к повозкам своим летучим, а то и к хвостам коней. Но плен этот был всё равно что смерть, а может быть, ещё и хуже её.
Славную жатву пожал тогда крымский хан Девлет-Гирей! Разом отомстил он Москве и за Казань, и за Астрахань, и за всё непослушание и неисправление её. Столь славную жатву, что и сам он не сразу решился поверить в такой успех. Чтобы всё так складно сошлось, одно к одному? И внезапность, скрытность его набега, и растерянность московских воевод, прозевавших переправу хана через Оку, и сумятица, бестолковщина в самой Москве, куда отовсюду, тесня и топча друг друга, бросились спасаться русские люди, и непонятное поведение русского войска, тоже устремившегося в тесный, легко доступный огню город, вместо того чтобы встретить татар в чистом поле, и, наконец, в довершение всего — такая удача его, хана, пушкарей, сумевших несколькими залпами запалить с разных сторон весь посад, а за ним и всю Москву!
А самое главное, кто же мог подумать, что царь Иван, сей грозный тиран, прославившийся во всём подлунном мире свирепыми злодействами своими, и высокомерием, и жестокостью к его несчастным подданным, — что царь Иван окажется на деле столь жалким и малодушным, что, гонимый животным страхом, бросит в тяжкий миг испытаний и войско своё, и свой народ, и побежит куда глаза глядят, спасая лишь свою шкуру? Как заяц, петлял он по полям и лесам, как заяц, хоронился под каждым кустом — и где он теперь, государь всея Руси?
Ах, повезло хану, повезло! Так неслыханно повезло, что он даже не стал и дальше искушать судьбу. Поначалу, расположившись всем своим станом в Коломенском, он ещё было думал захватить и Кремль. Но когда увидел, что Москва горит вся из конца в конец и что он лишь погубит войско своё, бросив и его в этот адский огонь, то, простившись с мечтою о несметных сокровищах кремлёвских, отдал хан приказ татарам, пока не поздно, уходить. Пока-то ещё русские опомнятся от столь страшного пожара! Пока-то они приведут в порядок свои расстроенные полки, если вообще от этих полков в таком огне осталось хоть что-то годное к бою. Ясно, что на это нужно не день и не два. А он к тому времени с войском, и со всею добычею, и со всем бесчисленным полоном своим будет уже далеко. И скачи за ним не скачи — никаким преследователям его будет уже не догнать.
Тем и спаслась Москва: сгорев вся дотла, вплоть до кремлёвских стен, устрашила она врагов своих! Устрашила бедствием своим, и безумием, и грудами погибших в огне по улицам её и площадям, и погребённых под обломками рухнувших домов, и задохнувшихся в дыму, и затоптанных, задушенных в воротах кремлёвских, где погибшие в давке лежали уже в три слоя, а сверху по ним, по спинам их и головам, рвались в ворота те, кто был ещё жив, и тоже падали, и тоже умирали под ногами напиравших сзади, и так волна за волною, а скольких же мог спасти он, Кремль? А младенцы, а матери несчастные их, а старики, которые и с места-то сдвинуться не могли, не только что бежать, спасаясь от бушевавшего кругом огня под защиту его стен?
«Татары! Татары!» — прорывался повсюду сквозь грохот и треск обваливающихся домов один и тот же вопль потерявших от ужаса рассудок людей… Но не татары запрудили Москву-реку телами мертвецов! Запрудили её сами же жители московские, побросав потом туда всех погибших в огне либо передавивших друг друга в давке, в той звериной отчаянной борьбе, когда каждый за себя и только Бог за всех.
Полно, да только ли одним везением и счастием хана крымского сгорела Москва? И только ли его, разбойника, удачею потеряла Русская земля в одночасье почти седьмую часть своих жителей? А то, что против ста тысяч татар едва сумела Москва набрать пятьдесят тысяч своего войска, а всё остальное воинство её было в Ливонии, увязнув в той безнадёжной, нескончаемой войне, что длилась уже четырнадцатый год и высосала все силы, всю кровь их державы Российской? А страшный голод, а моровое поветрие, почти уже два года свирепствовавшие по всей Руси, — их за какие грехи наслал Господь? А побоище новгородское, а разорённый Псков, а Тверь, утонувшая в крови, — всё то, что случилось всего год назад и от чего помутился разум в русских людях и оцепенела в ужасе и страхе вся Русская земля? А казни страшные, бессмысленные, уничтожившие столь многое множество лучших, нужнейших людей России, что наверху, что внизу?
А, наконец, эта слепая вера царя в своих опричников, в свирепых и алчных тех псов, что разграбили и разорили всю земщину и перерезали такое множество не повинных ни в чём людей? Клялись злодеи, страшною клятвою головы свои сложить за царя и быть ему обороною от всякого лиха, от всех явных и тайных недругов его. А оказалось на деле, что они-то, племя Иудино, первые же и подвели! И на Оке первые спину показали хану. И в Москве аж за речку Неглинную, к самому Кремлю, от него попрятались, предоставив оборонять все предместья московские другим…
