— Ну и чёрт с ним, пусть кипит.
— Чай я давно заварил.
— Ну и пей.
— Я для вас, ваше скородие.
— Что для меня? Что?
— Приготовил чай.
— Убирайся к чёрту с своим чаем!..
— Слушаю, — хмуро ответил Щетина.
Он быстро скрылся за дверью, но спустя немного опять приотворил дверь и так же просунул в дверь свою седую голову.
— Ты опять! — крикнул на него Пётр Петрович.
— Да я всё насчёт чаю, какое ваше будет приказание?
— Слушай, старый кикимора, уйдёшь ты?..
— Что же, уйду, а всё-таки жалко чай выливать, уж оченно крепок…
— Вон! — выходя из себя, крикнул полковник.
Щетина исчез.
Пётр Петрович всё продолжал маршировать по своей комнате; наконец он накинул на плечи плащ и отправился к бараку, где жила Дурова; он застал её совсем готовой в дорогу; у барака уже дожидался небольшой тарантасик, запряжённый парою лошадей, а лихой конь кавалерист-девицы был крепко привязан позади тарантаса. Алкиду, видно, было это неприятно: он бил копытами землю и сильно ржал.
— Едете? — упавшим голосом спросил Зарницкий у Дуровой.
— Еду, Пётр Петрович, — так же грустно ответила она.
— Час добрый!
— Спасибо, мой дорогой.
— Вы вот что, барынька, забудьте мои слова, которые я вчера вам говорил, — глупы они и необдуманны.
— Не говорите так, Пётр Петрович.
— Не поминайте меня лихом, барынька.
— И не грех вам это говорить! Не лихом буду я вас вспоминать, а добром; вы многое для меня сделали, и скажу вам, полковник, я, кроме глубокого к вам уважения, люблю вас, как отца, как брата. И то время, которое мы с вами провели здесь на кровавом пиршестве, стану помнить до могилы, — с чувством проговорила молодая женщина, крепко пожимая руку Петра Петровича.
— Вы поедете к отцу? — спросил у ней Зарницкий.
— Да, я обещала ему приехать погостить — надо же потешить старика, он так меня любит. Погощу немного в родимом гнёздышке, а там опять скажу прости и отцу, и родимому дому, и всем родным.
— И опять в полк?
— Да, Пётр Петрович, в полк, только, к сожалению, не в ваш.
— А славно бы, чёрт возьми, если бы вы опять к нам приехали.
— И приехала бы, дорогой мой, да нельзя: сам государь назначил мне Мариупольский гусарский полк.
Настало время отъезда. Проводить Дурову собралось много офицеров, и со счастливыми пожеланиями простились они со своим боевым товарищем-женщиной.
Прощаясь с Петром Петровичем, Дурова не стеснялась собравшихся офицеров и крепко обняла его; на её красивых глазах видны были слёзы; не выдержал и Пётр Петрович: по его загорелому, мужественному лицу тоже скатилась предательская слеза… Надежда Андреевна уехала, и Зарницкий, понуря голову, побрёл в своё жилище.
С каким нетерпением ехал князь Сергей Владимирович Гарин на ферму Карла Гофмана! Несмотря на то, что лошади ехали быстро, езда казалась ему медленной, он беспрестанно понукал ямщика. С молодым князем ехал и его денщик, несменный Михеев.
Во всё пребывание своё в действующей армии князь не получил ни одного письма ни от Анны, ни от старого Гофмана, да и слишком много труда было бы переслать эти письма, едва ли они дошли бы по назначению по случаю войны. С тех пор прошло уже более пяти месяцев, как Гарин был у своей невесты. Это время молодому человеку казалось целой вечностью. Князь Сергей считал часы и минуты, ему скорее хотелось быть на ферме, там он надеялся встретить свою возлюбленную; князь был уверен, что Анна по времени должна была воротиться с юга, куда, по совету доктора, поехала для поправления своего здоровья.
Вот показалась и черепичная крыша фермы старого Гофмана. Лошади стали у ворот; с замиранием сердца молодой князь переступил порог — его никто не встретил, кругом — тишина, как будто на ферме нет ни одного живого человека. Сергей прошёл в другую комнату, и там никого не было.
«Странно, где же Гофман, где Анна? Может, они ещё не вернулись с юга? Да нет, не может быть! Они должны давно вернуться, — думал князь, оглядывая комнату. — Вот портрет Анны, писанный акварелью. Но что это значит, портрет завешен чёрным флёром?» Князь дрожащею рукою сорвал флёр, устремил глаза на портрет; на фоне портрета были написаны рукою старика Гофмана следующие роковые слова: «Её не стало 2 мая 1807 года». Бедный князь побледнел как смерть и упал без чувств.
Когда князь очнулся, то около него стояли денщик и Карл Гофман.
— Что значат эти слова? — дрожащим голосом спросил Гарин у старика, показывая на портрет. — Что же вы молчите? Говорите! Да говорите же!
— Успокойтесь, князь, — тихо проговорил Гофман.
— Мне успокоиться, мне! Господи, неужели моя Анна…
— Она там, на небесах, и молится за вас, князь.
В голосе старика слышалось рыдание.
— Умерла, умерла! — простонал бедный молодой человек.
— Её последним словом было: «прощай, Серёжа».
— Вы лжёте, лжёте! Анна жива! Зачем вы меня мучаете? Что я вам сделал? — Князь громко зарыдал. Слёзы несколько успокоили беднягу; он попросил старика Гофмана рассказать ему о последних днях своей невесты.
Вскоре после отъезда с фермы князя Анна со своим отцом поехали в Италию, где и пробыли около месяца, но, несмотря на тёплый климат и на искусство врача, на заботы и уход отца, молодая девушка стала опять прихварывать. К этому ещё присоединилась простуда, болезнь обострилась. Скоро не стало никакой надежды на её выздоровление, несчастная девушка быстро приближалась к смерти.
Сознавая своё положение, Анна стала просить отца, чтобы он отвёз её домой, на родную ферму, ей хотелось умереть там.
— Вези меня, отец, домой, скорее вези. Дни мои сочтены. Не хочу я умереть здесь, — говорила она убитому горем отцу.
Почти умирающую повёз Гофман свою дочь из Италии домой.
По приезде на ферму Анна прожила только неделю… Смерть подточила её вдруг: в день смерти ей было несколько легче, так что она без посторонней помощи дошла до кресла, которое стояло у открытого окна.
День был не только тёплый, но даже жаркий; солнце весело играло на голубом небесном своде, озаряя землю своим ослепительным блеском, кругом тихо-тихо. И в этой тишине вдруг послышался громкий предсмертный вздох; старик Гофман в это время находился подле своей дочери.
— Анна, что с тобой? — с замиранием сердца спросил он.
— Прощай… отец — умираю…
— Анна, дитя моё, — громко зарыдал бедный отец.
— Слёзы… зачем? Прощайте… все… прощай, Серёжа.
Умирающая вздохнула раз, другой, и её не стало…
Потеря дочери страшно отразилась на Гофмане; он так постарел и изменился, что его просто нельзя было узнать; горе его было тяжёлое, безысходное…
— Не хотите ли, князь, помолиться на её могиле? Она схоронена здесь, близ фермы.
В нескольких саженях от фермы, на небольшом холме, в тени густых деревьев, находился бугорок, покрытый дёрном, с простым деревянным крестом; это была могила так рано похищенной смертью молодой девушки.
Без слов, без слёз припал князь Сергей к дорогой его сердцу могиле; он старался сдерживать душившие его рыдания.
— Этот крест поставил я на время, скоро будет готов мраморный роскошный памятник, — как бы утешая Гарина, проговорил старик Гофман.
Князь ничего на это не сказал; он встал, перекрестился, ещё несколько минут молча постоял у могилы, а потом тихо побрёл обратно на ферму.
Три дня молодой князь пробыл на ферме, и большую часть этого времени проводил он на могиле Анны, под его наблюдением могилу усадили красивыми цветами; на месте погребения своей невесты Гарин задумал соорудить каменную часовню и все расходы по постройке принял на себя, уговорился с архитектором, который и нарисовал план небольшой, но очень красивой часовни в византийском вкусе, с орнаментами. Князь выписал из Вены русского священника, который на могиле совершил панихиду. И когда старец священник дрожащим голосом провозгласил вечную память «девице Анне», князь не выдержал и громко заплакал.
В тот же день Сергей Владимирович простился со стариком Гофманом и уехал в Россию.
Из Австрии он проехал прямо в Москву и остановился в доме своего отца на Поварской. Со смертию невесты князь совсем переменился, он сделался задумчивым, сосредоточенным, неразговорчивым. Редко улыбка появлялась на его лице; он никуда не выезжал и никого к себе не принимал, большую часть дня сидел в своём кабинете и читал. Потеря любимой невесты тяжело на нём отразилась.
Старик Михеев, посматривая на своего княжича, качал головою и с глубоким вздохом говорил:
— Теперь его не скоро утешишь. Смерть невесты унесла и всё счастие и весёлость княжича, сам он тает, сердечный, как свеча воска ярого.
Дворецкий старого князя, управлявший в Москве домом, не преминул письменно известить Владимира Ивановича о молодом князе, о его пребывании в доме, а также не умолчал и о смерти княжеской невесты, и о том, как князь Сергей Владимирович «изволит убиваться по своей невесте и по целым дням не выходит из кабинета, задумчиво изволит сидеть за книгою».
