Окружившие его головорезы обнимали его, целовали, клялись в вечной преданности и дружбе и подносили все новые чаши.
Царь уже неспособен был что-либо соображать, он свалился и заснул тут же.
Разбойники только собирались обчистить его, как вдруг услышали конский топот.
Царя разыскивали слуги, встревоженные его долгим отсутствием. Грабители бросили спящего царя и пошли вверх по реке. Шли они долго.
Небо подернулось предрассветной белизной. Вдруг воры заметили идущую им навстречу женщину, с головой укутанную в черный плат.
Женщина, избегая встречи с пьяной ватагой, попыталась свернуть с дороги, но податься было некуда.
Вся съежившись, она отступила в кусты, надеясь, что в предрассветном сумраке ее не заметят.
Кундза дал знак своим парням, и те тотчас окружили несчастную.
— А ну-ка, покажись, красотка! — осклабился Кундза и сдернул с нее накидку.
Красота женщины поразила его. Он схватил ее, пытаясь обнять.
Женщина отчаянно отбивалась, но распаленный Кундза не отступал.
Не видя иного выхода, женщина закричала:
— Отойди, несчастный!.. Я — царица! Жена царя… Он велит повесить вас всех!..
Но Кундза не слышал ничего.
— Вот и хорошо! Подружились с царем, а теперь и с его женой слюбимся! — захохотали остальные.
— Давай, Колода, не плошай! Коли она царица, то мы хоть раз будем царями! — подзадоривали разбойники своего главаря.
Кундза яростно стиснул Лилэ своими волосатыми ручищами. Тут Лилэ впилась ему в плечо зубами.
Кундза скорчился от боли и разжал объятия. Лилэ в один миг оказалась у обрыва и, не раздумывая, кинулась с высокой скалы в реку.
На рассвете Лашу разбудил взволнованный гул голосов.
Еще не опомнившись после вчерашней попойки, он встал и направился к реке, чтобы разузнать, в чем дело, а заодно и освежиться холодной водой.
Рыбаки нашли в реке труп, вытащили на берег и теперь суетились вокруг утопленницы.
Царю уже при первом взгляде на нее почему-то стало страшно, он хотел повернуть обратно, но ноги против воли несли его вперед.
Он не сразу узнал худую, остриженную женщину, но не мог отвести глаз от ее лица.
Вдруг в глазах у него потемнело.
— Лилэ! — вскричал он и без чувств рухнул наземь.
…Ты в земле лежишь, Я по земле хожу…
Из грузинского городского фольклора
Лилэ похоронили на старом городском кладбище, рядом с бедными горожанами.
Никто из придворных даже не заикнулся о том, чтобы похоронить ее в Гелатской усыпальнице грузинских царей. И сам Лаша не стал настаивать на погребении Лилэ рядом с царицами из рода Багратидов. При жизни его любимая не была удостоена царских почестей, и не все ли равно, какую честь окажут ей теперь?
С кладбища Лаша возвращался конченым человеком. С землисто-серым лицом, согбенный, шел он во дворец, словно старец, которому опостылела жизнь. Он и сам не знал, куда и зачем идет. Только что он предал земле свою самую большую радость и теперь брел ко дворцу, с трудом волоча ноги.
Всего какой-нибудь месяц назад горожане заполняли улицы и крыши домов, когда он гордо и беззаботно проезжал на своем гнедом скакуне, убранном золотом и драгоценными камнями, и радостно было глядеть на его юность, красоту и блестящее одеяние, когда он с беспечальной улыбкой смотрел на шумную столицу, встречавшую своего царя.
Народ, привыкший видеть Георгия, когда он, радостный, возвращался с удачной охоты или веселого пира, теперь с жалостью и сочувствием взирал на подавленного, разбитого горем человека, равнодушно бредущего мимо любопытных глаз. И когда перед ним распахнулись ворота дворца и стража, расступившись и низко склонясь, пропустила царя, Лаша, точно выйдя из небытия, осмотрелся по сторонам и с удивлением спросил себя, что его привело сюда.
Он скорбно обернулся назад, на пройденный тяжкий путь, и снова бессмысленно пошел вперед, глухой ко всему, раздавленный огромным горем, навалившимся на него.
К вечеру он вышел к поминальной трапезе и с жадностью набросился на еду. Когда встал из-за стола, ужаснулся, как он мог так жадно есть, рвать руками мясо, ломать хлеб…
Не раздеваясь, он свалился на кровать и сразу же уснул мертвым сном.
А поздно ночью ему послышался голос Лилэ:
— Лаша… Лашарела!..
Он вскочил как безумный, озираясь вокруг, подошел к пустой кровати Лилэ, медленно опустился на колени и припал к постели лицом.
Он плакал.
Откуда-то издалека доносилось пение. Или это из страдающего сердца Лаши поднималась песнь, и на крыльях ее он сам возносился к покинувшей его подруге, к солнечной, влекущей, незабываемой и бессмертной:
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные — под кудрями твоими; волоса твои как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; как лента алая — губы твои; два сосца твои как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями; живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями; как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная; о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник!»
— О-о-о! — Стон вырвался из груди Лаши; откуда-то издалека или из глубины его сердца нежный, ласковый голос вновь позвал его:
— Лаша!.. Лашарела!..
Царь поднялся, открыл дверь и вышел из опочивальни.
Дул ветер, и где-то звонил колокол. Нет, то был не колокол, это гремели бубенцы жертвенных тельцов Лашарской святыни, звякали подвешенные к ветвям древнего дуба на взгорье ожерелья, гудела Арагви в половодье, звенели оружием идущие в бой дружины.
Помчался Лашарелы конь,
Тряхнув гишеровою гривой;
Лаша поскачет — и за ним
Уже туман клубится сивый;
Поможет подданным Лаша,
Везде поспеет конь ретивый.
То была песня воинов или колокольный звон? Долго звучали в ушах царя этот гуд и вой ветра.
С распахнутым воротом, всклокоченными волосами очнулся Лаша на старом кладбище. Он сам удивился, как очутился здесь в глухую полночь.
Под деревом сидели могильщики, ели, пили и произносили здравицы.
— Знатные поминки справил царь; и на славу угостил; как говорится, птичьего молока и того было вдоволь.
— Говорят, в городе появилась чума. Если это правда, будет у нас еще много такого птичьего молока.
— Да, тогда наедимся до отвала.
Царя покоробило откровение могильщиков.
Несчастные, они мечтают о море и чуме, чтобы поесть вдоволь!
— Бедный наш царь! — проговорил один из могильщиков. Лаша прислушался. — Видно, сильно любил свою Лилэ! И как тоскует — постарел прямо на глазах.
— Эх, дружище, — возразил другой. — Царь-то найдет себе еще красавицу. Ты лучше скажи, как теперь быть бедному Лухуми. Вот он валяется на могиле, как бездомный пес, и воет от тоски.
— Да уж верно! — согласился первый. — Живую отобрали, хоть мертвая ему достанется. Он любил ее! А царю что?! Он-то не потревожит себя среди ночи, чтоб оплакать мертвую наложницу.
Болью отдались эти слова в сердце Лаши.
— Только плохо будет, если увидят здесь Лухуми, — продолжал могильщик. — Не дадут ему жену оплакать.
— Кто же ему помешает? По какому праву?
— Скажешь тоже!.. По какому праву… Как живую отобрали, так и мертвую не отдадут…
Царь съежился и, как побитый, побрел дальше.
Еще издали он увидел громадную тень Лухуми, распростертого на могильном холмике.
Подойдя ближе, Лаша услышал его рыдания. Стараясь не шуметь, царь прислонился к стволу кипариса.
Лухуми медленно поднял голову, встал, глухо причитая и ударяя себя в грудь. Потом опять свалился и застонал, не в силах оторваться от могилы.
Когда он снова поднял голову, необычайно красивым показалось Лаше его обезображенное шрамами лицо. Ни предательство царя, ни измена жены не смогли вытравить из души Лухуми любви к Лилэ. Всей силой большого благородного сердца оплакивал он несчастную жену.
Лаше захотелось подойти к нему, обнять и плакать вместе с ним над той, которую с такой нечеловеческой силой любили они оба.
Он готов был уже шагнуть вперед, как слова могильщика снова зазвучали у него в ушах: «Живую отобрали, хоть мертвая ему достанется…»
Смятение охватило царя. Он понял, что своим появлением может оскорбить Лухуми в его безутешном горе.
«Живую отобрали и мертвую не дадут оплакать…»
«По какому праву?» — повторял Лаша слова могильщиков.
Он повернулся и крадучись направился к железным кладбищенским воротам, черным драконом разверзшим перед ним свою пасть. А сзади чей-то голос нашептывал ему:
