Он нашел меня, когда я держала ожерелье в руках.
— Дабы завоевать благосклонность Ее Величества, — сказал он.
— Ты имеешь в виду «любовные узелки»?
— Это просто узор. Я имею в виду бриллианты.
— Я бы назвала этот узор довольно дерзким, однако королева одобрит его, не сомневаюсь.
— Она будет в восторге.
— И, без сомнения, попросит тебя самого застегнуть ожерелье на ее шее?
— Я буду польщен такой честью. — Он почувствовал мое дурное настроение и быстро добавил: — Возможно, мне удастся задать ей очень важный вопрос.
— Какой же?
— Когда она сможет принять тебя при дворе.
— Она будет недовольна вопросом.
— Тем не менее, я настроен сделать все, чтобы это было решено.
Я цинично взглянула на него и сказала:
— Если я буду при дворе, твоя позиция станет затруднительной, Роберт. Тебе придется играть роль любящего мужчины при двух женщинах — и обе они крутого нрава.
— Леттис, давай рассуждать здраво. Ты знаешь, что я хочу умиротворить ее. Ты знаешь, что она постоянно держит меня при себе. Нам не остается ничего другого.
— Нам остается выбирать. У меня есть муж, которого я редко вижу, потому что он постоянно находится при другой женщине.
— Она снизойдет.
— Я не вижу признаков этого.
— Предоставь это мне.
Он был весел, самонадеян и уверен в своих чарах, когда пошел надевать на шею королевы «любовные узелки», а я спрашивала себя, сколько еще я смогу вытерпеть это. Было время, когда я была признана самой красивой женщиной при дворе, и причина, по которой я больше таковой не считалась, была не в том, что красота моя померкла, а в том, что меня не было при дворе.
Где бы я ни играла роль жены самого влиятельного человека Англии, везде королева решала навестить графа Лейстера, а это означало, что я должна исчезнуть.
Мое терпение начинало истощаться. Роберт все еще был любящим мужем, когда был со мной наедине, и я принимала меры, чтобы в его жизни не появилось другой женщины, но — кроме королевы. Было ли то благодаря уменьшению желания в его возрасте, либо благодаря удовлетворенности семейной жизнью или страху обидеть королеву, я не могла сказать, но где бы ни был Роберт, он был мужчиной королевы, и этого она никогда бы не позволила забыть ни мне, ни ему.
Он мог быть удовлетворен своей восходящей звездой, но я не была удовлетворена своей заходящей.
В своем отчаянии я дала себе волю быть экстравагантной. Выезжая, я надевала самые блестящие наряды и сделала еще более многочисленной свиту. Проезжая по улицам, я видела, как смотрел на мой экипаж народ, как всюду слышен был восторженный шепот:
— Она более великолепна, чем сама королева, — говорили люди.
И это доставляло мне удовлетворение… но лишь временно.
Как могла я, Леттис, графиня Лейстер, позволить оттолкнуть себя в сторону просто оттого, что другая женщина ревновала ко мне моего мужа и не могла слышать мое имя?
Не в моих правилах было терпеть это. Что-то должно было случиться.
Я была значительно моложе, чем Лейстер и королева, и я не могла мириться с таким положением.
Я начала оглядываться на мужчин, и обнаружила, что в нашем собственном с Лейстером доме оказалось много красивых и привлекательных. Я не утратила своей привлекательности также — это я ощущала по окидывающим меня взглядам. Но никто, опасаясь гнева Лейстера, не посмел бы сказать мне о значении этих взглядов.
Итак, необходимо было что-то изменить. В мае этого года в Англию пришла весть о смерти д'Анжу. Начались пересуды о том, что он был отравлен, как бывало всегда, когда умирала важная персона, и делались намеки, что к этому причастны шпионы Роберта, ибо он боялся, что королева выйдет замуж за д'Анжу.
Все это была чепуха, и даже враги Лейстера придавали мало значения этим слухам. Факт же состоял в том, что в маленьком Лягушонке было мало жизненных сил: физически слабый, он доводил свои чувства и органы до истощения, и его хрупкий организм, несомненно, не выдержал этого.
Королева облачилась в траур и изобразила, что оплакивает потерю. Она еще раз провозгласила, что за него единственного она вышла бы замуж, но никто ей не поверил. Я никогда не была вполне уверена в том, действительно ли она строила иллюзии, что выйдет за него, во всяком случае, легко было говорить об этом тогда, когда его уже не было в живых. Было трудно себе представить, что она, такая мудрая и прозорливая в государственных вопросах, была так одержима идеей замужества. Думаю, ее утешала в некотором роде мысль, что будь д'Анжу жив, она могла бы выйти за него замуж. Теперь она еще более вцепилась в Лейстера, чтобы один любовник компенсировал ей потерю другого.
Смерть д'Анжу, а затем последовавшая за нею смерть принца Оранского, надежды Нидерландов, от руки фанатиков-иезуитов, потрясла страну. Королева постоянно совещалась с министрами, и я в то время едва виделась с мужем.
Когда он, наконец, нанес мне краткий визит, он рассказал, что королева обеспокоена состоянием дел не только в Нидерландах, но что успех испанцев усилил опасения за интриги Марии, королевы Шотландии. С тех пор, как Мария стала пленницей Елизаветы, постоянно возникали заговоры по ее освобождению. Роберт говорил мне, что королеве всегда советовали избавиться от Марии, но она полагала, что королевская личность неприкосновенна, и, что бы ни случилось, Мария для нее оставалась королевой.
Не было сомнений в легальности и законности ее притязаний на трон, что делало ее еще большим врагом Елизаветы. Елизавета однажды призналась Роберту, что готова к тому, что может умереть в любую минуту, поскольку жизни ее постоянно угрожала опасность.
Двор находился в Нонсаче, а я была в Уонстеде, когда состояние здоровья моего малолетнего сына приняло опасный оборот. Я вызвала лучших врачей и их серьезные опасения повергли меня в отчаяние.
Мой маленький сын был подвержен припадкам, после которых становился очень слаб; весь тот год я боялась оставлять его нянькам. Он находил успокоение лишь со мною и становился столь печален, когда я даже намекала на мое возможное отсутствие, поэтому я не решалась покидать его.
Жара в июле была очень сильной, и я сидела возле кроватки сына и думала о любви к своему мужу и о том, как важен когда-то для меня был Роберт, и как мысли о нем занимали всю мою жизнь. Тогда я предполагала, что эта любовь продлится вечно, и даже теперь еще я не была от нее свободна. Если бы мы могли жить с ним без тени королевы, постоянно нависающей над нами, я уверена, что наша жизнь стала бы историей любви века. Увы — мы были втроем. Мы были с нею вместе там, где надо бы быть вдвоем. Ни один из нашего трио не в силах был пожертвовать своей гордыней, своими амбициями, своим самолюбием. Если бы я могла быть слабохарактерной, покорной женой, какой, вероятно, была Дуглас Шеффилд, все было бы проще. Я бы обожала мужа, держалась бы в его тени и позволяла ему дарить королеве свое внимание, свою любовь в интересах карьеры.
Но я не могла быть такой; я знала, что рано или поздно станет ясно, что я не потерплю существующее положение.
А теперь наш ребенок был в опасности, и я думала о том, что когда он умрет, — я опасалась что так и будет, — связь моя с Робертом Дадли станет слабее.
Когда я послала гонца сказать Роберту о состоянии сына, ответ Роберта был немедленным. Он приехал, и я не смогла устоять, чтобы не сказать:
— Все-таки ты явился. Она позволила тебе?
— Я бы приехал, если бы она и не позволила, — ответил он. — Но она очень озабочена. Как наш мальчик?
— Очень болен, я боюсь.
Мы вместе прошли к ребенку.
Он лежал в кроватке и выглядел маленьким, тщедушным во всем том великолепии, которым я окружала его. Мы опустились на колени возле кроватки, я держала одну руку ребенка, он — другую, и я заверила малыша, что мы останемся с ним столько, сколько он захочет.
Он в ответ улыбнулся, и пожатие маленьких горячих пальцев моей руки наполнило меня таким чувством, что я едва вынесла это.
Пока мы смотрели на него, он тихо скончался, и наше горе было столь велико, что мы только и могли, что вцепиться друг в друга и обливаться слезами. В то время не было гордых и амбициозных Лейстеров — были только двое сломленных горем родителей.
Мы похоронили его в часовне Бошам в Уорвике, и над его гробом была установлена статуя младенца, возлежащего в длинной рубашонке; на гробнице высечена дата его смерти.
Королева послала за Робертом и оплакивала вместе с ним его потерю, сказав, что это и ее потеря. Ее симпатия и сочувствие, однако, не распространились на мать усопшего младенца. Она не послала мне ни слова. Я все еще была в опале.
То был год катастроф для нас, ибо вскоре после смерти моего ребенка появился совершенно непристойный памфлет.
Я обнаружила его в своей спальне во дворце Лейстера, и поняла, что кто-то положил мне его с определенной целью. То было впервые, когда я узнала о его существовании, но вскоре уже весь двор, вся страна читали этот памфлет.
