За стадами следовали юрты воинов, их семьи, домашний скарб. Скрип телег, визг тяжелых колес, говоры, мычанье стад — извечный гул ордынского похода медленно, но неуклонно полз к северу.
В первые дни июня Мамай переправился через Волгу. Немало времени и труда ушло на перевоз, но и это минуло десять дней спустя. Орда уже снова медлительно и неудержимо ползла к северу. По пути начали присоединяться новые, неведомые племена и воинства. Мамай не спешил — он хотел, чтобы разноплеменные воины успели снюхаться между собой, как стадо со стадом.
При устье реки Воронежа Мамай задержался.
Отсюда он послал Бернабу по дороге на Кафу, навстречу генуэзской пехоте, чтобы торопить и горячить чужеземцев посулами и соблазном близких побед; послал молодого мурзу Исмаила к Олегу Рязанскому — напомнить об уговоре против Дмитрия, а мурзу Джавада отправил в Литву к Ягайле, с которым за зиму хорошо успел договориться.
На высоком взгорье, у впаденья Воронежа в Дон, Мамаю поставили стеганый шелковый шатер, и хан смотрел, как привольно сливаются русские реки, как жадно пасутся на тучных полях ордынские табуны — еще Чингиз завещал давать коням волю и покой, если готовишься к большому походу: «Кони — это наша поступь по времени».
Этого не знали враги, в этом была тайна быстрых переходов, нежданных ударов, заходов в тылы врага. Еще были тайны, завещанные Чингизом. Мамай их знал и хранил. Он знал, что никогда не выдерживали враги охвата со всех сторон — враги готовили удары в лицо, скопляли силу в едином месте, а татары не били в это лицо, они лишь отвлекали врага, а всю свою силу бросали на края, на оба разом, и тем рушили единство вражеских войск, сминали их и врывались в беззащитные страны. Это была вторая тайна Чингиза. Были и еще великие тайны. Их соблюдал хан Батый и побеждал неизменно. Их внимательно изучил и запомнил хан Мамай.
Он сидел на холме, среди полевых цветов. Ему сказали: из Рязани прибыла женщина, которая хочет говорить с ханом.
— Женщина?
— Так, хан.
— Из Рязани?
— Так, хан.
— От Олега?
— Нет, хан. Сама.
Он был один и послал за ближними мурзами. Когда мурзы сошлись и сели на ковер у ног Мамая, он велел ее позвать.
Она вошла и сразу поклонилась ему, словно уже видела его. Переводчик сказал:
— Это рязанская баба Овдотья называет тебя царем, я кланяется тебе, и просит, чтобы ты ее выслушал.
— Слушаю бабу Овдотью! — согласился Мамай.
— Когда ты пожег Рязань… — сказала женщина.
— Припоминаю, — сказал Мамай.
— Ты увел в полон мужа моего, брата моего, свекра моего и деверя моего. Пришла я просить: отпусти, дай откупить мне этот полон у тебя, царь Мамай.
— Не бывало еще, чтобы бабы сами по этому делу ездили.
— Мужиков в моем роду не осталось.
— Кого ж со мной поведет князь Олег, если у него мужики иссякли?
— Того, господин, не ведаю, где он таких мужиков возьмет.
— А почем ты платить за свою родню будешь?
— А почем думаешь положить?
— Восемь коней за каждого.
— Хватит у меня на одного.
— Кого ж выкупать станешь?
— Брата, царь.
Мамай удивился:
— Брата? А муж?
— Замуж выйду, муж будет; будет муж — свекор будет; муж будет — сын родится, а сын у свекра родится деверь мне будет. А брата мне уж нигде не взять — родители мои в Рязани сгорели.
— Все ли у вас бабы в Рязани таковы? — усмехнулся Мамай.
— Все ли, не ведаю, да я не краше иных.
— С лица ты и верно не красна, шрам вон на лбу, лет тебе не совсем мало…
Мамай посмотрел на своих мурз. Ему хотелось удивить их. Он вспомнил: великие завоеватели мира всегда проявляли щедрость, чтобы потомки с удивлением вспоминали о них; потомкам надлежало также вспоминать острый и мудрый ответ, облекающий эту щедрость. Бернаба подсказал бы, но Бернабы не было. Тогда Мамай сорвал распустившийся возле ковра жесткий белый цветок и подал его Овдотье:
— Иди по моей Орде, доколе не увянет этот цветок, и тех из своей родни, кого успеешь сыскать за это время, бери без выкупа. Аллах завещал нам проявлять милость к женщинам.
Овдотья, потупившись, с горечью взглянула на цветок, но вдруг лицо ее просветлело:
— Благодарю тебя, царь, — ты сам не ведаешь меру своей щедрости.
Мамай самодовольно улыбнулся: «Глупая женщина».
Овдотья, в сопровождении воинов, не спеша пошла по Орде. Цветок в ее руке был галечник — беленький донской бессмертник.
В этот день пришли два известия.
Олег извещал, что собирает войска, что оружия у. него вдосталь, что уговор свой блюдет крепко, но и Мамая просит не забывать своих слов.
В ответ ему Мамай отправил гонца и велел передать Олегу только одно слово:
— Помню.
Вторая весть была от Бернабы.
Бернаба встретил в пути черную пехоту из Кафы и возвращается с ней: через три дня они будут у устья реки Воронеж.
Мамай отослал второго гонца в Литву сказать князю Ягайле Ольгердовичу:
— Мамай помнит свое слово, но и ты, великий князь Ягайла, помни свое слово.
Хан не знал, что от самого Сарая среди его воинов идут люди Дмитрия. Хан не знал, что Дмитриевы пограничные стражи стоят и на реке Воронеже.
А в Московской страже на Воронеже в ту пору были — Родион Жидовинов, Андрей Попович и пятьдесят иных удальцов. Одиннадцать дней они объезжали Орду, едва смогли ее объехать за одиннадцать дней!
В этот, двенадцатый день один из них попался татарскому разъезду еле успел двоих свалить, как остальные стащили его с седла, накинув аркан на шею.
На закате дня, когда тяжелое багровое солнце лениво увязло краем в степной траве, к Мамаю привели Андрея Поповича.
— Наш разъезд поймал. Откуда взялся, не ведаем.
— Откуда взялся?
— Чего откуда? Я на своей земле.
Но день прошел хорошо, давно не было у Орды столь обширных войск, и Мамай засмеялся:
— Ты не московский ли?
— Угадал: московский.
— А ведомо ль моему слуге, Мите Московскому, что я к нему в гости иду?
— А небось ведомо.
— А ведомо ль, что силы со мною двенадцать орд и три царства, а князей со мной тридцать три, кроме христианских. А силы моей семьсот три тысячи. А после того, как ту силу считали, пришли ко мне еще великие орды, тем я числа не знаю.
— Ведомо ль это, не ведаю, но прикажешь — я извещу.
— Вот, ступай извести. Да спроси, может ли слуга мой Митя всех нас употчевать?
Мамай отпустил воина: в силу свою, которой равной на свете нет, он верил, пускай Дмитрий узнает о ней из уст своего же воина — больше веры будет.
Воин спокойно прошел через весь ханский стан, вырвал узду своего коня из рук ханского конюха, влезая в седло, будто ненароком, ткнул пяткой в чье-то татарское лицо, сел и поскакал к северу. Мчался по ночи, чтобы степная трава к утру встала позади, закрыла б след.
А утром Мамай собрал обширный совет князей, мурз и военачальников. Сидя на коврах и на ковыле, они покрыли весь холм. Их великое число наполнило Мамая гордостью.
— Отдохнули мы. Со времени Бату-хана отдыхали. Пора поразмяться. Мы пройдем по Русской земле, как Бату-хан хаживал. Русским золотом обогатеем. Русские города испепелим, укротим строптивую гордость наших русских слуг!
Он вспомнил о Дмитрии, и сердце его облилось яростью:
— Казним строптивых рабов! Они забыли о великой силе Великой Орды!
Маленький, он прыгал на своем ковре, поворачиваясь на все стороны, чтобы через головы ближних рассмотреть лица дальних своих союзников.
Его охватило нетерпение. Он приказал наутро трогаться вверх по Дону этот путь, как стрела, летел к Москве.
И каждый день прибывали и отбывали гонцы, присоединялись новые князья и племена. Шли к Мамаю его подданные, шли нанятые. Пришла лихая тоурменская конница на тонконогих, как лани, конях.
Огромное кочевое море медленно ползло вверх по Дону.
Тридцать восьмая глава
ОЛЕГ
Олег прошелся по своему каменному терему. Мягкие сапоги неслышно ступали по пушистым коврам. Снаружи зной, а внутри прохлада и полумрак.
Перед огромной иконой всех святых горела большая голубая лампада. В доме еще пахло ладаном от недавних панихид — у княгини Евфросиньи умерла мать. Умерла ко времени — новый дом всегда мертвец обновляет, но покойница умерла вдали от этих мест, и — кто знает? — очистила ль ее смерть место живым в этих стенах. А может быть, и не умерла б, если б Евфросинья не забыла в новые печи из старых жар перенести.
Он подошел к иконам. Угодники, выписанные византийской кистью, радовали глаз гибким сочетанием линий, слиянием ярких красок в единый узор.
Он смотрел в седые бороды, стекающие по ликам, как струи воды, в изможденные лики великомучеников, в смуглые, нездешние скулы древних христианок, целомудренно закрытых эллинскими покрывалами.
