— Десланд, — вернул его к действительности голос Виктории, — огонь почти погас! От вас никакой помощи!
Когда шевалье опять уложили в кровать, она спустилась на кухню, достала из дорожной сумки и смешала какие-то травы и порошки. И опять она отказалась от чашки с бульоном, приготовленной Евгенией Десланд. Вернувшись в комнату шевалье, Виктория присыпала рану снадобьем, наложила повязку, укрыла его еще одним одеялом, поправила огромную красную пуховую перину. Жена Десланда заглянула в комнату:
— Может, господин шевалье поест? — спросила она.
— Вы только и думаете, что о еде!
— Еще вчера он попросил приготовить его любимое блюдо.
— Какое?
— Часть мелко рубленной и хорошо прожаренной гусятины и два добрых куска мяса.
— Прекрасная пища для больного в горячке! Но неважно! Немного бульона ему будет достаточно плюс успокоительное, и пусть спит.
— А вы, мадемуазель?
— Я останусь возле него. Принесите мне что-нибудь и позаботьтесь о дровах.
Она заняла свою небольшую комнату, смежную с комнатой шевалье, которую он специально выбрал для нее еще в первый приезд в Нуайе. Чтобы выйти, надо было пересечь большую комнату, пройти мимо кровати Ландро. Таким образом, она была всегда на виду у него, и он мог следить за ее уходом и возвращением. Что это? Ревность? Тирания? Виктория не знала. Это была еще одна странность дю Ландро. Он ее обожал, выполнял все ее желания, сердился, если она была «немного слишком любезна» с каким-нибудь гостем, затем вдруг отворачивался от нее, пресыщался ею, угрюмо или агрессивно отвечал на вопросы, а то замыкался в высокомерном молчании, чтобы затем, утомившись, «отпустить ее по своим делам».
В этот раз все было иначе. Во-первых, он целую неделю находился между жизнью и смертью, каждый вечер его состояние ухудшалось. Виктория уже начала терять надежду, склоняться к мысли об ампутации ноги. Она отправила Десланда за врачом, который спас его дочку.
— Но, мадемуазель, — ответил Десланд, — я уже посылал. Он сам сильно заболел и не встает с постели.
— Тогда я сама поеду!
— Нет, мадемуазель, я сам еще раз съезжу. Может, доктор уже поправился.
— Запрягите двух самых лучших лошадей и сами садитесь на козлы.
Старый солдат-доктор приехал, кашляя и чихая, осмотрел ногу, похвалил Викторию за ее действия. Затем прописал некоторые лекарства.
— Ногу вы, конечно, ему сохранили, — сказал он. — Рана серьезная, но не смертельная. Только он не сможет уже ездить на коне, как прежде. И чтобы забраться в седло, вы будете подставлять ему скамеечку.
Шевалье выздоравливал шесть месяцев. После чего ему снова пришлось учиться ходить, сначала опираясь на костыли.
— Ах! — возмущался он. — Ну, парень меня и свалил! Ты помнишь, Десланд, того ветерана в России? Он говорил, что ноги у него как деревянные. Вот у меня то же самое!
Через несколько шагов он уже кусал губы, лоб его покрывался испариной.
— Только обошел вокруг дома, а уже мокрый. Какая нелепость. И это «Ужас синих»? Сейчас меня не испугается и ребенок.
Через некоторое время, на прогулке, он отбросил костыли и на дрожащих ногах продолжил движение. Он споткнулся о булыжник, чуть не упал. Виктория подхватила его под руку, поддержала.
— Ну что, дорогая моя, — сказал он усмехаясь, — настал час вашего триумфа! Несчастный подагрик в вашем полном распоряжении. Роли переменились. Женщины любят инвалидов, это всем известно. Они могут командовать, руководить, управлять, не боясь упреков и наказаний… Они что хотят, то и делают… О! Конечно, есть некоторое неудобство в постели… Инвалид в постели, это не очень аппетитно. Но с другой стороны — сколько преимуществ!
Он почувствовал, что она отпустила его руку, понял внезапно всю несправедливость и жестокость своих слов. Шевалье повернулся и, пошатываясь, подошел к ней. Она застыла на месте, бледная, как стена.
— Прости меня, Виктория… Я прошу у вас прощения. Я не думал, о чем я говорил… Вместо того чтобы самому справиться со свалившимся на меня несчастьем, я взвалил его на вас… Виктория, ни одна женщина не смогла бы заботиться обо мне, как вы. Я обязан вам жизнью.
— Вы мне ничем не обязаны.
— В подобных случаях спасают только того, кого любят. Любовь заставляет действовать правильно, придает смелости.
— У нас на Рейне любая женщина умеет лечить раны. Мы слишком далеко от докторов.
— Но все-таки есть в вашей самоотверженности… хоть немного любви?
— Я не знаю, Юбер.
— А! Ну что ж…
— Просто я не могла смириться с мыслью, что могу вас потерять.
Странное, никогда раньше не испытанное чувство, какая-то особая теплота наполнила сердце шевалье. Он сжал руку Виктории, и они пошли так, молча, как влюбленные, только что нашедшие свое счастье, немного не в себе от мысли, что достигли вершины блаженства.
В тот же вечер после ужина, вместо того, чтобы выкурить одну-две трубки, болтая с Десландом, шевалье решил рано лечь спать.
— Вы устали? Прогулка сегодня была слишком долгой? — с беспокойством спросила Виктория.
Он обнял ее вместо ответа, но они стояли на винтовой лестнице. Теперь подъем по лестнице был для него серьезным испытанием. Улегшись в постель, он прислушался. Вот ее проворные пальцы расстегивают платье. Вот мягкая ткань упала, скрипнула, открываясь, дверца шкафа. «Она думает, что я сплю». Платье повешено на плечики. Он услышал, как щелкнул замок.
— Иди ко мне, я прошу тебя… Иди…
Она послушалась, как всегда, с радостью и желанием. Он взял ее, испытывая невыразимое наслаждение, но и с какой-то новой страстью, одновременно дерзкой и нежной. На рассвете, проснувшись, она сказала:
— Я думаю, что вы уже выздоровели. Я могу уехать.
Сильные руки шевалье обняли ее, прижали к груди.
— Нет, только не сейчас!
— Но мне надо присматривать за лесопилкой!
— Нет! Я больше не могу!
— Вы больше не можете?
— Нет, я столько сдерживался, что больше не могу. И эта рана… Самые лучшие мгновения жизни — вместе с тобой, рядом с тобой… О! Как мы были глупы, сколько времени потеряли!
— Любимый мой, несчастная моя любовь. Как жаль, что я просто Виктория, а не «какая-нибудь»!
— Это больше не имеет значения!
— И все же я должна съездить к себе.
— Нет!
— Тогда я еще немного подожду, и мы съездим вместе, если ты согласен.
— Да.
— После возвращения будем учиться ездить верхом.
— Я все обдумал: правую ногу в стремя, а за ней последует и левая. Вопрос тренировки. Но это не главное… Я все спрашиваю себя, что с нами произошло? Объясни мне.
Она прижала свой маленький упрямый лоб к щеке шевалье, и уснула мирным, крепким сном. Ландро смотрел на это детское лицо, которое у нее становилось таким всегда во сне. Он прижал губы к корням волос, с наслаждением вдыхая их запах перца и ириса. «Теперь я не вижу препятствий, — подумал он, — которые могут помешать мне жениться на ней».
Чуть позднее в то же утро он эти слова сказал ей. Она внимательно на него посмотрела.
— Как хочешь, но сначала поедем ко мне, а потом пойдем к мэру и кюре.
— Ты думаешь, что я могу изменить свое решение?
— Нет, но было бы странным, если после первой нашей ночи, я стала бы считать себя твоей женой, — сказала она и рассмеялась своим легким, как серебряный колокольчик, смехом.
— Женой, которая не часто видела своего мужа около себя, но не нуждалась ни в каких других мужчинах. Что меня смущает, так это твое состояние, хотя я тоже не бедна. Мне неинтересно быть мадам Ландро, я предпочла бы, чтобы ты был просто моим.
— Рано или поздно ты привыкнешь быть мадам Ландро.
— Конечно, привыкну.
— Я, конечно, уже не так молод, но ты еще в том возрасте, когда можешь произвести на свет хорошеньких детишек. Знаешь, ты еще никогда не была так молода и красива. А кроме красоты, ты еще обладаешь смелостью и добротой, за это я тебя и люблю.
«Они уехали на Рейн, — писал наш летописец, — и пробыли там несколько месяцев. Они ненадолго приезжали в Нуайе и снова возвращались. Шевалье и Виктория больше не расставались, и мы в своем кругу делали вид, что не знаем, что они не связаны узами брака. К тому времени шевалье купил еще две фермы, расположенные по соседству, но мы думали, что он подарит их мадемуазель Виктории. Он нас по-прежнему избегал, не потому, что внебрачный союз его хоть немного стеснял, но чтобы не ставить в неловкое положение нас по отношению к мадемуазель Виктории. Мы встречали его иногда верхом на белом коне. Он научился садиться с правой ноги и мог целый день провести в седле. У мадемуазель Виктории была серая в яблоках кобыла. Они скакали наугад, каждый с ружьем, в надежде подстрелить зайца или куропатку. Его друг Соважо и другие приятели больше не видели его ни в „Зеленом дубе“, ни в других злачных местах. Шевалье собирал друзей вместе в Нуайе. „Ужасные забавы“ остались только в воспоминаниях. Мадемуазель держала себя достойно, и если бы шевалье женился на ней, то мы охотно принимали бы ее в наших салонах, тем более, что вокруг нее все еще кружил ореол таинственного рождения, о котором я уже упоминал. Его было легко поддерживать, только надо было о нем не говорить. Но Ландро, по неизвестным нам соображениям, кажется, был доволен сложившимся положением и не спешил со свадьбой.
