— Скажите ей также, что необходимо спешить, — крикнула она ему вслед. — Я даже не пишу ей, чтобы вас не задерживать. Сообщите ей, что я остановила вас на улице и умоляла ускорить ее приезд: тогда она поймет необходимость своего немедленного прибытия. Прощайте, я, может быть, сегодня ночью выеду ей навстречу!
На беду, горничная объявила ей, что портной не принес для нее мужского костюма. Она распекла еще одного явившегося к ней Орлова за медлительность в исполнении ее приказаний и потом только прилегла отдохнуть. В шесть часов утра, узнав, что ее величество приехала в Измайловский полк, она приказала заложить карету, надела свое парадное платье и поспешила в Зимний дворец. Карета не могла туда проехать, и она решила идти пешком через огромную толпу. Ее тотчас же узнали солдаты и офицеры. Подняв высоко на руках, понесли они ее вперед. «То княгиня Екатерина Дашкова, спасительница нашей матушки-государыни! — кричал народ. — Ура Дашковой!»
Они бросились в объятия друг другу. «Слава богу! Слава богу!» — только и могли они проговорить. Императрица рассказала, как произошло ее бегство из Петергофа, а она сообщила все, что знала, и сказала, что, несмотря на свое сильное желание, не могла выехать навстречу, так как ее мужской костюм не был еще готов. Заметив, что на императрице была только лента ордена святой Екатерины, она подбежала к своему дяде Панину, сняла с него голубую андреевскую ленту и надела на плечо государыни, знаменуя тем ее императорское право. Потом императрица взяла мундир у капитана Талызина, она же — у поручика Пушкина, и вместе, во главе гвардейских полков и армии, выступили на Петергоф…
Как раз в те дни опять показался мрамор в лице императрицы. Обнявшись и не раздеваясь, лежали они на одном плаще, взятом у капитана Кара, вместе спали, ели и ехали стремя в стремя впереди гвардии. Им кричали «ура», и они отвечали улыбками и поклонами. Но еще накануне ее величество совещалась с сенатом, а она, похожая на четырнадцатилетнего мальчика в офицерском мундире, подошла и шепнула ей в ухо, что необходимо поставить заставы в устьях рек, чтобы предупредить неожиданный приезд свергнутого императора. Вот тогда на мгновение твердо очертились губы у императрицы. Но тут же снова возвратилась улыбка.
— Юная княгиня Дашкова, благодаря своей горячей преданности, предупредила нас о некоем важном обстоятельстве, ускользнувшем от нашего внимания, — объявила она сенаторам.
Почтенные мужи встали все, как один, и поклонились ей.
Опять по возвращении из похода она бегала с этажа на этаж во дворце, проверяла охранявших входы и выходы гвардейцев, давала приказания офицерам. И неожиданно увидела старшего Орлова. Тот лежал на канапе н задней комнате у императрицы, выставив на стул ушибленную ногу. Ножом с костяной ручкой он открывал правительственные конверты. Точно такие видела она у своего дяди-канцлера.
— Что вы тут делаете? — громко вскричала она.
Он посмотрел на нее с удивлением и вдруг улыбнулся:
— Императрица велела, я и слушаюсь.
Больше всего задела эта его снисходительность к ней.
— Сомневаюсь, — ответила она сухо. — Эти пакеты могли бы оставаться нераспечатанными еще несколько дней, пока императрица не назначила бы соответствующих чиновников. Ни вы, ни я не годимся для этого!
Он даже не сказал ничего и продолжал с усердием делать свое дело. Она хотела тут же бежать к императрице, но что-то отвлекло ее. А когда вернулась, то императрица была уже здесь. Рядом с канапе, на котором лежал Орлов, был накрыт стол на три куверта.
— Вот и хорошо, графиня, пообедаете с нами! — сказала ей императрица.
— Я не спала вот уже пятнадцать дней, ваше величество! — ответила она изменившимся от волнения голосом.
Императрица бросила короткий взгляд в ее сторону, и вдруг опять пропала улыбка. Будто некая холодная тень набежала на лицо.
Нет, не о себе она думала. Совершилось великое в истории дело, и ни одного грязного брызга не должно быть на императрицыном платье. Как удастся скрыть ее величеству столь недостойную любовную связь?..
А затем она отправилась к своему дяде — великому канцлеру, чей дворец был рядом, а от него к отцу. Тот, волнуясь и охая, ходил по комнате.
— Что с вами, батюшка? — спросила она.
— Ах, ваша сестра Елизавета совершенно сведет меня с ума, — ответил он. — Зачем вдруг поселили ее ко мне?
В соседней зале плакала Лизбет, которой не было другого убежища после ареста императора. Она успокоила сестру, твердо пообещав милость императрицы, поело чего возвратилась к отцу.
— Зачем здесь столько чужих людей? — спросил он, указывая на солдат. Те стояли у каждого окна и двери.
— Нас прислали для безопасности дома! — сообщил ей командовавший ими офицер Какавинский.
— Оставьте лишь пятнадцать человек, а остальных пошлите для охраны дворца! — приказала она.
Офицер не перечил ей, но когда она потом снова пришла во дворец, от императрицы как раз выходили Григорий Орлов вместе с этим самым Какавинским.
Императрица вовсе не улыбалась, но и не гневалась. Только озабоченность была в лице, когда обернулась к ней и спросила:
— Зачем, графиня, вы своей властью отослали солдат, назначенных охранять ваших сестру и отца? Вы же знаете, что рядом гвардейские казармы и сколько настроены там против Воронцовых. К тому же вы объяснились с офицером по-французски, вызвав подозрение у солдат.
И тут она сама вскинула голову:
— Вы слишком рано принимаетесь за упреки, ваше величество. Вряд ли всего через несколько часов после вашего восшествия на престол ваши войска, оказавшие мне столь неограниченное доверие, усомнятся во мне, на каком бы языке я ни говорила!
— Успокойтесь, милая графиня. Вы должны, однако, сознаться в том, что были не правы, удаляя солдат.
Непонятное сожаление было на лице у императрицы и грусть в голосе, когда говорила это. Кажется, было сказано еще, что лишь прямые начальники должны приказывать солдатам. Но она стояла на своем:
— Действительно, ваше величество, я теперь вижу, что мне следовало дать свободу действий этому глупому Какавинскому и оставить вас без солдат, которые смогли бы сменить караул, охранявший вас и дворец!
— Ну, будет, довольно об этом. — Императрица улыбнулась и махнула рукой. — Я вас упрекнула за вашу раздражительность, а теперь награждаю за ваши заслуги!
С этими словами ее величество возложила на нее свой собственный орден. Но она не встала на колени, как полагалось в подобных случаях, и ответила:
— Простите мне, ваше величество, то, что я вам сейчас скажу. Отныне вы вступаете в такое время, когда, независимо от вас, правда не будет доходить до ваших ушей. Умоляю вас, не жалуйте мне этого ордена: как украшению я не придаю ему никакой цены. Если же вы хотите вознаградить меня им за мои заслуги, то я должна сказать, что, какими бы ничтожными они ни являлись, по мнению некоторых лиц, в моих глазах им нет цены, и за них нельзя ничем вознаградить, так как меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакими почестями и наградами!..
Так все и продолжалось. А когда вернулся из ссылки бывший канцлер Бестужев, то у ее величества невольно вырвались слова:
— Вот княгиня Дашкова! Кто бы мог подумать, что я буду обязана царским венцом молодой дочери графа Романа Воронцова!
И снова все было несколько иначе. Кажется, говорились другие слова и делались жесты, но только так она это видела. Точно лишь, что было сожаление на лице императрицы, которую, невзирая ни на что, продолжала любить безмерно.
Ее величество сразу же милостиво возвратила князя Дашкова из поездки в Константинополь, куда отправлен был при императоре. Ее же саму неожиданно отнесла только во вторую категорию награжденных за участие в революции, тогда как к первой причислены были дядя се, Панин, граф Разумовский и князь Волконский. Назначенные ей двадцать четыре тысячи рублей, чтобы не выделяться из других, она взяла, но не дотронулась до денег, а все их перевела на мужнины долги.
Еще раз менялось лицо императрицы, когда на следующий день после кончины несчастного императора нашла ее величество в тревожном состоянии. Императрица с некоей затуманенностью в глазах посмотрела на нее и тихо сказала:
— Как меня взволновала, даже ошеломила эта смерть!
— Она случилась слишком рано для вашей славы и для моей! — ответила она.
И опять нечто вроде удивления появилось во взгляде императрицы. А когда вечером в присутствии множества людей она громко выразила надежду, что Алексей Орлов отныне никогда не посмеет ей кланяться, ее величество вдруг подняла голову. Знакомая мраморность проступила в подбородке и сжатых губах…
То мелкодушная ложь была, распространенная Орловым, что она впала в немилость у императрицы. Вместе с ней в карете ехала она в Москву на коронацию, и муж ее был первый в свите. Всю дорогу ее величество была к ней более чем милостива и, когда не было чужих, держала ее руки в своих, как любила это делать в прежнем знакомстве. У нее сердце разрывалось от счастья этой высокой человеческой ласки. А в имении графа Разумовского, где остановились перед въездом в Москву, императрица, видя ее беременность, все отговаривала сразу ехать к маленькому сыну Михаилу, который жил с бабушкой. Потом позвала ее с мужем к себе и осторожно сообщила об его смерти. Не сдержавшись, она зарыдала, а императрица обнимала и целовала ее. В глазах ее величества стояли действительные слезы…
