— На нас ведь тоже напали, — сказал Майель, наклонившись к Эдмунду, как учитель, который втолковывает урок непонятливому ученику.
— Враньё! — Де Пейн усмехнулся. — Напали? Ты сам себе нанёс несколько царапин. Да еще разлил на ступенях гостевого дома свиную кровь. А чуть дальше, — он развел руками, — ни единой капли крови, ни одного пятна вплоть до самой стены, через которую убийцы должны были перелезть. Не подумал об этом? — Он придвинулся вплотную к Майелю. — Ты надеялся сбить меня с толку. Стал слишком самоуверенным. Бедняга де Пейн, он всему поверит, что ему ни расскажи! К тому же, — Эдмунд улыбнулся, — вы допустили еще несколько ошибок. Беррингтон, будучи в Хедаде, недооценил Низама. Халиф отнесся ко мне по-дружески и передал послание, написанное с помощью очень сложного шифра. Лишь много времени спустя я сумел его понять. Смысл был сокрыт в стихе о том, как трудно идти против рожна, а затем следовал вопрос: кто будет сторожить самих сторожей? Низам призывал меня проснуться, быть наготове, присмотреться пристальнее к членам ордена. А настойчивее всего он призывал меня поразмыслить о ком-то, кто стережет другого. Низам, к которому стекаются все слухи и все сплетни, что бродят по Палестине, не поверил твоим россказням. Бог знает почему! Быть может, он направил вслед за тобой из Хедада своих лазутчиков? Старательно собрал в Иерусалиме сведения о том, как выглядит Уокин, как выглядишь ты? У него ведь есть почтовые голуби, «небесные кони». Ассасины гордятся своей осведомленностью о том, что происходит в стране. Не могу доказать, но подозреваю: Низам узнал, что произошло с Уокином на самом деле, а потом потянул за ниточку. Если Уокин был убит, кто же тогда мог выдавать себя за него? Никто, кроме одного человека — того самого, кто стерёг Уокина. — Де Пейн вздохнул. — Что же касается прямых доказательств, можно порыться в ваших вещах. Можно подвергнуть пытке ваших наемников. Кого-то подкупить, кого-то запугать. — Он слабо улыбнулся. — Всё, что требуется, — одно-единственное признание, одна ниточка, и вся хитроумная сеть вашей лжи распутается. Вам казалось, что вы в безопасности. Вам надо было только убрать меня с дороги. А я пришел сюда для возмездия. Скажу ещё вот что напоследок. — Де Пейн бросил быстрый взгляд на Парменио. — Мой любопытный друг генуэзец получил известие, что найдены, вероятно, останки Уокина.
— Но это невозможно! — вскрикнула Изабелла и тут же осеклась, едва не зажав себе рот руками.
— Видишь? — Де Пейн улыбнулся Майелю. — Видишь, иуда, как появляются доказательства?
Майель придвинулся ближе к нему.
— Надо было мне убить тебя, Эдмунд. — Он отклонился назад, словно собирался встать, и тут же быстро размахнулся — удержать его никто не успел — и ударил де Пейна по губам. — Вот, — усмехнулся он. — Вызов. Давай, малыш Эдмунд! Ты рассуждал о свидетельствах и доказательствах, а я предлагаю испытание поединком. Пусть меч нас рассудит!
Де Пейн почувствовал соленый привкус на вспухшей губе. В нём вспыхнула ярость. Не слыша ни протестующего возгласа Гастанга, на призывов к осторожности, которые выкрикивал Парменио, Эдмунд видел перед собой лишь издевательскую усмешку Майеля, чувствовал лишь вкус крови на языке, и меч сам просился ему в руки. Он вскочил на ноги и дал Майелю пощечину.
— A l’outrance! До смерти!
Гастанг и Парменио призывали его образумиться. Воины коронера вскинули свои арбалеты, выхватили мечи и кинжалы. А Майель уже был в другом конце комнаты — сорвал с крюка перевязь, вытащил из ножен меч, сбросил плащ. Беррингтон и Изабелла тоже вскочили на ноги. Гастанг прикрикнул на них, и они снова сели, но Изабелла чему-то загадочно улыбалась.
— Да будет так! — Де Пейн обнажил меч. — Божий суд, испытание поединком. Если я проиграю, Гастанг и Парменио смогут уйти невредимыми?
— Согласен! — Беррингтон не скрывал издёвки. — Вот, малыш Эдмунд, настал и твой день!
Де Пейн развязал плащ и сбросил его на пол. Майель, пружиня ноги и слегка раскачиваясь из стороны в сторону, стремительно приближался к нему, сжимая рукоять меча обеими руками. Превосходный фехтовальщик, боец, уверенный в своих силах и мастерстве, он взмахнул клинком, издевательски приветствуя противника, и пошёл в атаку. Клинок в его руках вращался, как цеп, которым крестьянин молотит зерно, описывал зловещие сверкающие дуги, и де Пейн едва успевал уклоняться. Отступив на шаг, он споткнулся о собственную перевязь, лежавшую на полу, и чуть не упал, что вызвало злобный смех Изабеллы. Майель ухмыльнулся. Де Пейном постепенно овладевала горячка боя. Будто со стороны, он услышал собственные презрительные выкрики, адресованные противнику, а сам тем временем отступал, потом сдвинулся немного вбок, покачиваясь, и его меч змеей заскользил вперед. Он чувствовал, как удобно лежит в руке широкая рукоять. Эдмунд сосредоточился на одном: как пробить защиту противника. Его клинок со свистом рассекал воздух, вращался вокруг своей оси, готовый колоть и рубить, выискивая ту щелку, которая позволит проткнуть или рассечь чужую плоть. Пот струился по его лицу; он рванулся вперед. Сквозь пелену ярости, застилавшую глаза, Эдмунд с трудом различал мерцание свечи и яркое пламя факела на стене. Лицо Майеля напряглось, грудь тяжело вздымалась, меч его уже не так стремительно и не так яростно наносил удары. Де Пейн вынудил отступать этого человека, который насмехался над ним, смотрел на него свысока, предал его и пытался убить. Ярость в нём вскипела ещё сильнее. Чей-то голос кричал: «Deus Vult! Deus Vult!» Вдруг что-то горячее плеснуло в лицо де Пейну. Он не мог уже идти вперед, не мог вообще ничего — только рубить и кромсать. Почувствовал, как кто-то удерживает его руку, оттаскивает его в сторону. Эдмунд остановился, опустил меч, глубоко вонзив острие в пол, и невидящим взором обвел воинов Гастанга, которые с испугом смотрели на него. Тяжело дыша, разгоряченный и взмокший от пота, он увидел наконец, как Майель медленно сползает по стене. Глубокие рваные раны на правом плече и на шее противника уже испятнали стену алым. На губах Майеля пузырилась кровь. Он мешком осел на пол, слабо затрепетали веки. Изабелла громко визжала. Беррингтон попытался удрать, теперь его крепко держали. Майель, часто и с трудом дыша, поднял голову и посмотрел на де Пейна.
— Я и понятия не имел… — хрипло прокаркал он. — Брат, я не имел понятия… Прости меня, а?
— Нет. — Де Пейн шагнул вперёд и вонзил острие меча глубоко в открытую шею. — Не могу, — добавил он, глядя, как искра жизни гаснет в глазах врага. — Один Бог может простить, к нему и ступай. — Он вытащил меч из раны, шагнул назад и стал наблюдать, как умирает Майель.
Гастанг хлопнул Эдмунда по плечу.
— Берсерки, — прошептал коронер, оборачиваясь. — Были в старину такие воины, — объяснил он, — которые в ярости битвы забывали себя. Я о них слышал, но до сего дня ни одного не встречал.
Де Пейн кивнул и указал острием меча на Беррингтона с Изабеллой.
— Бог и их ждет на свой суд.
— Как и всех нас, — отозвался Парменио.
— И тебя? — пробормотал де Пейн. — И тебя, генуэзец?
— Эдмунд, Эдмунд, — вмешался Гастанг, — пойдём лучше, тебе надо кое-что увидеть.
Коронер приказал не спускать глаз с пленников, а сам вдвоем с Парменио повел все еще задыхающегося, обливающегося потом де Пейна во двор. Там стояли шесть наёмников Беррингтона, обезоруженные и скованные цепями. Рядом были нанятые недавно слуги. Этих выдавали лица — Эдмунд был уверен, что все эти мужчины и женщины состояли в ковене Беррингтона, служили ему еще в дни славы Мандевиля. Коронер повел его дальше — через весь двор, в каменную постройку, похожую на амбар. Горящие факелы освещали длинное мрачное помещение. Гастанг шел вглубь неё, где одна из плит пола была поднята и прислонена к стене. Рядом стоял на страже с факелом в руке один из воинов Гастанга. По указанию коронера он повел всех троих вниз по узкой крутой лестнице в ледяную темницу, куда и воздух проникал с трудом. Там воин, бормоча молитвы, поднял факел выше. С крюков, вбитых в балки перекрытия, свешивались петли с пятью трупами: мужчины, женщины, двоих юношей и молодой девушки; их лица были искажены предсмертной мукой. Жуткое зрелище — руки и ноги болтаются, тела слегка раскачиваются на поскрипывающих веревках. От страшного смрада де Пейн зажал нос пальцами. Коснулся щеки одного из казненных — твердая и холодная как лёд.
— Кто это? — прошептал он. — Кто они?
— Полагаю, — негромко заговорил Гастанг, тоже прикрывающий нос и рот, — что это семья, которая укрывалась в покинутой усадьбе. Такими несчастными сейчас забиты все дороги. — Он отвел руку ото рта и с трудом сглотнул. — Эта усадьба, — пробормотал он, — снискала, должно быть, такую же зловещую репутацию, как и Борли. Из окрестных земледельцев мало кто осмелился бы даже приблизиться к ней. А эти беженцы из других краёв, наверное, отважились.
