– Вы хотите сказать… – начал Моран.
– Я хочу сказать, – прервал его Черчилль, – что Сталин уже открыл свою Потсдамскую конференцию. Притом задолго до ее начала.
Моран с удивлением смотрел на своего пациента.
– Неужели вы не понимаете? Сталин начал войну за души немцев. Заявил, что вопреки американцам не собирается расчленять Германию. Самое же главное, он успокоил немецкий народ, отделив его от Гитлера. Объявил, что не намерен мстить. Как вам нравится этот хитрый византиец?
– До сих пор, – сказал Моран, – насколько я знаю, русские везде писали: «Смерть немецким оккупантам!»
– Вот именно! – воскликнул Черчилль. – Но они никогда не писали: «Смерть немцам!»
– Вы хотите сказать, что Сталин всегда думал о том дне, когда его войска войдут в Германию? Не переоцениваете ли вы его дальновидность, сэр?
– Запомните, Чарльз, – нравоучительно произнес Черчилль, – когда речь идет о русских, всегда опаснее недооценить их, чем переоценить.
Наступило молчание. Черчилль сосредоточенно смотрел на озеро, раскинувшееся неподалеку отсюда. На противоположном берегу виднелись фигуры советских солдат.
Моран понял, что именно на этих солдат пристально глядит сейчас Черчилль.
Как бы очнувшись от своего раздумья, Черчилль вновь обратился к Морану.
– Лейбористы утверждают, – сказал он без всякого перехода, – что я буду иметь большинство в тридцать два голоса. Этого мало. Если преимущество будет столь незначительно, мне придется подать в отставку.
Морану показалось, что Черчилль ждет его возражений, хотя в своих предвыборных речах премьер-министр заявлял, что не потерпит никакой победы на выборах, кроме абсолютной. Теперь его, видимо, устроило бы незначительное большинство голосов.
Но Моран промолчал. В конце концов, он был только врачом, заботившимся о душевном спокойствии своего пациента.
– Забудьте о выборах, сэр, – сказал он. – Считайте, что победа вам обеспечена.
– Там! – Черчилль кивнул головой куда-то в сторону. – А здесь?
…Во второй половине дня Черчилль поехал к Трумэну с визитом вежливости.
Это была первая беседа Трумэна с английским премьер-министром. Около часа президент слушал все то, что Черчилль писал ему в течение последних трех месяцев.
Несколько раз прерывал Черчилля одобрительными замечаниями и, как показалось англичанину, рвался в бой со Сталиным.
Во время визита к президенту Черчилля сопровождали Иден и его заместитель Кадоган. Вернувшись в свою резиденцию, премьер-министр сказал им, что доволен беседой.
Трумэн произвел на него впечатление человека решительного, энергичного и, судя по всему, готового дать отпор русским.
Поздно вечером Черчилль вновь остался наедине со своим врачом. Моран спросил его, что он думает об американском президенте. На этот раз ответ Черчилля прозвучал менее определенно: «Думаю… что он в состоянии…»
Облачившись в длинную ночную рубашку, доходившую почти до пят, Черчилль положил руку на тумбочку: Моран каждый вечер измерял ему кровяное давление. Оба они знали, что сегодня давление вряд ли будет нормальным.
Так оно и оказалось.
– Сто пятьдесят на сто, – объявил Моран. – Впрочем, для такого дня вполне естественно. Но, с другой стороны, если вы, сэр, удовлетворены беседой с президентом, то волноваться нечего.
Черчилль лег в постель и с наслаждением вытянулся.
– Вы уверены, что у меня нет поводов для волнения? – усмехнувшись, спросил он.
– Для человека вашего положения и характера такие поводы всегда найдутся, – примирительно ответил Моран. – Надо стараться отличать главные от второстепенных и отбрасывать второстепенные.
– Вам это всегда удается?
– Я никогда не был премьер-министром. Но как врат убежден, что самый могучий интеллект в состоянии заниматься глобальными вопросами лишь полчаса в сутки.
Иначе он обречен.
– Вы хотите напомнить, что мне уже семьдесят?
– Я говорю о человеческом организме вообще.
– Тогда, может быть, вы объясните, какие проблемы следует считать главными и какие второстепенными? Вы даете мне полчаса, чтобы думать о еще не подсчитанных избирательных бюллетенях? О будущем Европы? О тактике Сталина? О позиции Трумэна? Полчаса на все это?
Черчилль повысил голос. Моран почел за благо не раздражать своего пациента перед сном.
– Если говорить о позиции Трумэна, – мягко сказал он, – то она, кажется, вам ясна…
– Да, президент слушал меня внимательно и с сочувствием. Но вы понимаете, Чарльз, я все время не мог отделаться от ощущения, что, слушая меня, он думает о чем-то другом… Будто ждет чего-то… Как вы думаете, чего?
– Не знаю, сэр. Вероятно, он поглощен мыслями о завтрашнем заседании.
– Трумэн может себе это позволить. А я вынужден ждать известий. Кто я теперь? Мне нужно знать это как можно скорее. Иначе я не могу думать о самом главном.
– Сейчас вам нужно только одно, – твердо сказал Моран, – крепко заснуть.
– Сейчас мне нужен хороший глоток бренди, сэр, – поднимаясь в постели, сказал Черчилль. – Нальете сами или позвать Сойерса?..
…В то время как Черчилль разговаривал с Мораном, к «малому Белому дому» подъехал автомобиль. Офицер, сидевший рядом с шофером, выскочил и распахнул дверцу.
Высокий пожилой человек в штатском вышел из машины и направился к калитке в решетчатой ограде, у которой стояли солдаты американской морской пехоты.
Все они вытянулись, увидев военного министра Соединенных Штатов.
Было ровно восемь часов вечера, когда Стимсон, держа в руках темно-коричневую папку из крокодиловой кожи, вошел в кабинет Трумэна. Президент сидел за письменным столом. Стимсон раскрыл папку и молча положил на стол только что полученную шифрограмму.
Чувствуя, как сразу зачастило его сердце, Трумэн прочел:
«ПРООПЕРИРОВАН СЕГОДНЯ УТРОМ. ДИАГНОЗ ЕЩЕ НЕ УСТАНОВЛЕН ПОЛНОСТЬЮ, НО РЕЗУЛЬТАТЫ, ПО-ВИДИМОМУ, УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНЫ И УЖЕ СЕЙЧАС ПРЕВОСХОДЯТ ОЖИДАНИЯ. ДОКТОР ГРОВС ДОВОЛЕН. ОН ВОЗВРАЩАЕТСЯ ЗАВТРА БУДУ ДЕРЖАТЬ ВАС В КУРСЕ ДЕЛА. ГАРРИСОН».
Президент крупнейшей американской страховой компании и старый друг Трумэна Джордж Гаррисон заменял Стимсона на посту председателя Военно-политического комитета, руководившего Манхэттенским проектом.
«Свершилось!» Трумэн торжествующе посмотрел на Стимсона. Получив долгожданное сообщение, президент на время лишился дара речи.
Все же он нашел в себе силы, сложив руки под столом, прочитать короткую молитву. Он благодарил бога. Наконец исполнилось то, о чем он мечтал все эти три долгих месяца.
Но тут же Трумэн инстинктивно резким движением разъединил сжатые в молитвенном экстазе ладони. Он подумал: «Не напрасно ли мы назвали испытание священным именем „Троица“? Не разгневается ли бог? Не решит ли он наказать человека, претендующего на власть, которая доселе принадлежала одному лишь провидению?!»
Снова соединив ладони, он мысленно попросил прощения у всевышнего…
Как бы то ни было, отныне он, Трумэн, стал властелином мира. Еще так недавно Черчилль давал ему советы, как вести себя со Сталиным, на чем настаивать категорически…
«Настаивать! – с торжеством повторил Трумэн. – Теперь мне ни на чем не надо настаивать. Теперь я могу диктовать!»
Незадолго до прихода Стимсона Трумэну сообщили, что русские предлагают открыть Конференцию завтра, в пять вечера. Он согласился.
Но теперь ему хотелось все переменить. Почему бы, несмотря на поздний час, не начать Конференцию сегодня же? Немедленно! Вызвать Бирнса, поручить ему связаться со Сталиным – Черчилль не в счет! – и объявить, что президент Соединенных Штатов Америки потребовал начать Конференцию сейчас же…
Разумеется, Трумэн не думал об этом всерьез. Но его опьянило сознание, что все это он мог бы осуществить. Ни здесь, в Бабельсберге, ни во всем мире никто не смог бы ему противостоять.
Наконец Трумэн обрел дар речи.
– Это победа, Генри! – воскликнул он.
Против ожидания ответ Стимсона прозвучал сдержанно.
– Да, конечно, они добились успеха. Но сообщение носит слишком общий характер.
«Какого черта!» – едва не гаркнул Трумэн на своего военного министра, но вовремя сдержался. «Что он, собственно, имеет в виду? Может быть, взорвана не сама бомба, а ее, так сказать, эквивалент?»
После первых сообщений о Манхзттенском проекте, сделанных Стимсоном, Гровсом, а затем и Бушем, Трумэн полагал, что никогда не разберется в ученой тарабарщине, с которой связано производство нового оружия. Теперь он, наоборот, был уверен, что все постиг. Он твердо усвоил, что атомная бомба – не что иное, как два блока, наполненных ураном или плутонием и разделенных свободным пространством. В нужный момент взрыватель срабатывает и блоки приходят в соприкосновение. Тогда-то и происходит тот самый «супервзрыв», который, по выражению Бирнса, способен потрясти весь мир.
