Эллен улыбнулась монаху:
— Почему тебя зовут Джонни Восемь Пенсов?
Вместо него ответил Катберт.
— Потому что до шиллинга у него не хватает восьми пенсов, — сказал он, постучав по голове пальцем, как бы говоря, что у Джонни не все в порядке с мозгами. — Но он, кажется, понимает, что нужно бессловесным созданиям, лучше, чем любой нормальный человек. Воистину, на все воля Божия…
Эллен придвинулась к Тому и протянула ему ребенка. Она прочитала его мысли. Том взглянул на нее полными благодарности глазами и взял крохотное дитя в свои большие руки. Через одеяльце, в которое был завернут малыш, он чувствовал, как бьется его сердце. Материя была дорогой, и Том недоумевал, где удалось монахам раздобыть такую мягкую шерсть. Он прижал ребенка к груди и покачал его. Это получалось у него не так хорошо, как у Эллен, и малыш снова заплакал. Что ж, пусть поплачет: этот громкий, напористый крик, словно музыка, звучал в его ушах, ибо означал, что брошенный им сын был крепок и здоров. Как ни тяжело это было, но Том вынужден был признать, что, оставив ребенка в монастыре, он поступил верно.
— А где он спит? — спросила у Джонни Эллен.
На этот раз Джонни ответил сам:
— В нашей опочивальне у него есть своя кроватка.
— Наверное, он постоянно будит вас по ночам?
— Мы все равно встаем в полночь на заутреню, — сказал Джонни.
— Конечно! Я совсем забыла, что у монахов такие же бессонные ночи, как и у матерей.
Катберт вручил Джонни кувшинчик с молоком. Тот привычным движением одной руки взял у Тома ребенка. Расставаться со своим маленьким сынишкой Тому ни за что не хотелось, но в глазах монахов у него вообще не было никаких прав на этого малыша, и ему пришлось уступить. Через минуту Джонни с ребенком на руках вышел, и Том с трудом заставил себя подавить желание броситься вслед за ним и крикнуть: «Постой! Это мой сын. Верни мне его». Стоявшая рядом Эллен с трогательным сочувствием сжала ему руку.
Теперь у Тома появилась еще одна причина желать остаться в монастыре. Если он будет здесь работать, он сможет каждый день видеть маленького Джонатана, и получится так, что вроде бы он никогда его и не бросал. Но это казалось слишком чудесным, чтобы быть правдой. Он даже не смел надеяться на такой исход.
Своими проницательными глазами Катберт смотрел на Марту и Джека, у которых при виде наполненного жирным молоком кувшина, что забрал Джонни, глаза чуть не вылезли из орбит.
— Не хотят ли ребятишки молочка? — спросил он.
— О да, спасибо, отче, хотят, — с готовностью ответил Том. Он и сам бы не отказался.
Катберт, зачерпнув молока, разлил его в две деревянные кружки и протянул их Марте и Джеку. Они выпили залпом; вокруг ртов у них остались большие белые круги.
— Хотите еще? — предложил Катберт.
— Да! — хором ответили они. Том взглянул на Эллен, зная, что, должно быть, ее переполняет то же чувство, что и его: бесконечная благодарность за то, что малышей наконец покормили.
Вновь наполнив кружки, Катберт мимоходом спросил:
— А откуда же вы, люди добрые, пришли?
— Из Ерлскастла, что неподалеку от Ширинга, — ответил Том. — Мы ушли оттуда вчера утром.
— Ели что-нибудь с тех пор?
— Нет, — признался Том. Он знал, что Катберт спрашивал от чистого сердца, но ему было крайне неприятно признаваться в том, что сам он не смог накормить своих детей.
— Возьмите тогда яблок, чтобы подкрепиться до ужина, — сказал келарь, указывая на стоящую возле двери бочку.
Альфред, Эллен и Том подошли к бочке, в то время как Марта и Джек допивали свое молоко. Альфред, накинувшись на яблоки, старался набрать их столько, сколько мог удержать, но Том, стукнув его по рукам, тихо проговорил:
— Возьми только два или три.
Альфред взял три.
С чувством искренней благодарности Том съел свои яблоки, и боль в животе немного утихла; но он все-таки не мог не думать о том, скоро ли наступит время ужина. Он обрадовался, припомнив, что, как правило, чтобы сэкономить свечи, монахи ели до темноты.
Катберт внимательно рассматривал Эллен.
— Уж не знаю ли я тебя? — в конце концов произнес он.
— Не думаю, — смутилась Эллен.
— Ты кажешься мне знакомой, — неуверенно сказал он.
— Я жила неподалеку отсюда, когда была ребенком.
— Ах вот оно что. Хотя у меня-то чувство, что ты выглядишь старше, чем должна бы.
— Наверное, у тебя очень хорошая память.
— Видно, недостаточно хорошая, — нахмурился он, глядя на нее. — Уверен, здесь есть что-то еще… Ну да ладно. А почему вы ушли из Ерлскастла?
— Вчера на рассвете на него напали и захватили, — ответил Том. — Граф Бартоломео обвиняется в измене.
Катберт был просто потрясен.
— Господи, спаси нас! — воскликнул он и вдруг стал похож на старую деву, испугавшуюся быка. — Измена!
За дверью раздались чьи-то шаги. Том обернулся и увидел входящего монаха. Катберт сказал:
— А вот и наш новый приор.
Том сразу узнал его. Это был Филип, тот самый монах, которого они встретили, направляясь в епископский дворец, и который угостил их изумительным сыром. Теперь все встало на свои места: новый приор Кингсбриджа — это бывший приор лесной обители, и, когда он перебрался сюда, он привез с собой и маленького Джонатана. Сердце Тома забилось от новой надежды. Филип был человеком добрым, и Том, кажется, понравился ему. Наверняка новый приор даст ему работу.
Филип тоже узнал Тома.
— Привет тебе, мастер-строитель, — сказал он. — Не больно-то удалось подзаработать в епископском дворце, а?
— Нет, не больно, отец. Архидиакон мне отказал, а епископа в это время там не было.
— Воистину не было — он был на небесах, хотя тогда мы этого не знали.
— Епископ умер?
— Да.
— Это уже не новость, — нетерпеливо вмешался в их разговор Катберт. — Том и его семья только что пришли из Ерлскастла. Граф Бартоломео схвачен, а его замок разграблен!
Филип словно застыл.
— Уже, — прошептал он.
— Уже? — повторил Катберт. — Почему ты говоришь «уже»? — Было видно, что он души не чаял в Филипе, но беспокоился о нем, как беспокоится отец о сыне, который был на войне и вернулся домой с мечом на поясе и жутковатым блеском в глазах. — Ты знал, что это должно было случиться?
Филип пребывал в некотором смятении.
— Н-нет, не совсем, — неопределенно сказал он. — До меня доходили слухи, что граф Бартоломео занял враждебную королю Стефану позицию. — К нему вернулось самообладание. — Все мы можем благодарить Господа за содеянное. Стефан обещал защитить Церковь, в то время как Мод, возможно, стала бы притеснять нас, как это делал ее покойный отец. Да, конечно… Это хорошая новость. — Он выглядел таким удовлетворенным, словно это было дело его собственных рук.
Но Тому не хотелось продолжать разговор о графе Бартоломео.
— Для меня в ней нет ничего хорошего, — сказал он. — Днем раньше граф нанял меня, чтобы я укрепил оборонительные сооружения замка. Я не успел проработать и одного дня.
— Какой позор! — проговорил вдруг Филип. — Кто же захватил замок?
— Лорд Перси Хамлей.
— А-а, — кивнул Филип, и Том почувствовал, что новость, которую он сообщил, только подтвердила ожидания приора.
— Ты, я вижу, наводишь здесь порядок, — начал Том, стараясь направить тему разговора в нужное ему русло.
— Пытаюсь, — проговорил Филип.
— Уверен, ты хотел бы восстановить башню.
— Восстановить башню, отремонтировать крышу, намостить пол — да, все это я хочу сделать. А ты, конечно же, хочешь получить работу, — добавил он, очевидно только сейчас поняв, зачем Том здесь. — Я рад бы тебя нанять, но, боюсь, мне нечем будет тебе заплатить. Сей монастырь нищ.
Том почувствовал, будто получил удар кулаком. Он уже был почти уверен, что найдет здесь работу — все говорило за это. Не веря своим ушам, он уставился на Филипа. Просто невероятно, что у монастыря не было денег. Правда, келарь говорил, что всю дополнительную работу монахи делали сами, но даже если и так, монастырь всегда мог одолжить денег у евреев-ростовщиков. Том чувствовал, здесь его дорога подошла к концу. Неизвестно, что придавало ему силы на протяжении всей зимы идти в поисках работы, но теперь этот источник иссяк — и силы и воля покинули его. «Все. Больше не могу, — подумал он. — Я выдохся».
Видя его страдания, Филип сказал:
— Могу предложить тебе ужин, место для ночлега и завтрак.
Злость и отчаяние переполняли Тома.
— Благодарю тебя, — раздраженно произнес он, — но я бы предпочел все это заработать.
Услышав в голосе Тома злые нотки, Филип приподнял брови, но голос его прозвучал мягко:
— Проси Бога. Молитва — это не попрошайничество. — Он повернулся и вышел.
