Но Громова-Нуждина вызвали в полицию только затем, чтобы зарегистрировать и вообще — посмотреть, что он за человек такой. Так же вызывали и многих иных, возвратившихся в эти тревожные и страшные дни в Краснодон людей.
Первые, кого увидел в полиции Громов-Нуждин были полицаи, которые тащили сильно избитого человека. Тогда Нуждину стало так жутко, что он едва не заплакал. Он очень-очень боялся, как бы и его всё-таки не побили.
А в коридоре Краснодонской тюрьме ему пришлось ещё и очередь высидеть, так как много было таких как он, вызванных для регистрации. И всё время, пока он сидел в коридоре, Нуждин трясся и стучал зубами…
Наконец, его вызвали в кабинет к следователю, который был устал и раздражён, так как ему очень надоело заниматься этими скучными регистрационными делами. Он мельком взглянул на Громова-Нуждина, задал ему какие-то стандартные вопросы, потребовал кое-какие бумажки, и что-то начеркал в свои бланки.
Но так уж получилось, что как раз в это время, в кабинет зашёл Захаров; он что-то спросил у того, скучающего следователя и глянул на Громова-Нуждина.
Тупое и злобное, хранящее подлую душу лицо Захарова произвело на Громова-Нуждина столь болезненное впечатление, что он весь скособочился, согнулся, и глядел на этого властного заместителя начальника Краснодонской полиции с таким щенячьим выражением, и так металось в его глазах эта способность прислуживать и делать что угодно, ради спасения своей шкуры, что Захарову этот человек весьма приглянулся. И тогда Захаров подошёл к Громову-Нуждину, сильно хлопнул его по плечу и, усмехаясь, спросил:
— Ну чего — готов служить верой и правдой новому порядку?
— Ага! Очень даже готов! — сказал Громов-Нуждин.
Тогда Захаров записал адрес Нуждина и сказал, что тот будет вызван в полицию. Громов-Нуждин, очень обрадовавшись тому, что ему дали шанс даже послужить силе, поспешил удалиться.
Вскоре он устроился работать крепильщиком на шахте № 1-бис, и эту работу выполнял очень усердно, так как боялся, что его могут наказать.
И вот 9 октября утром, когда Нуждин вызвал из своего дома, чтобы идти на работу, к нему подошёл полицай, и очень громко заявил, что его вызывает Захаров. Тогда Нуждин сразу весь затрясся, и спросил тихим, испуганным голосом, что Захарову от него ему нужно. На это полицай ответил, что он не знает, что нужно от него Захарову, но если он будет задавать ещё вопросики, то полицай выбьет ему зубы.
И тогда зубы Громова-Нуждина начали друг об друга стучать, а сам он весь затрясся…
Тем не менее, он последовал за полицаем, и думал: «А неужели всё-таки бить будут? Ну не надо, не надо! За что же?! Вот только не надо меня бить…»
И через некоторое время он оказался в кабинете Захарова. Там, на отдельно стоящем столе разложены были не только плети, но и какие-то шилья; и ещё, какие-то совершенно невообразимые, но предназначенные явно для истязаний предметы.
Захаров сидел, развалившись за столом, и глядел своими осоловелыми, заплывшими глазками на Нуждина. А тот вошёл, ещё больше сжался, и жалобно пискнул:
— Здравствуйте…
Захаров усмехнулся, кивнул на стол, где разложены были орудия пытки, и вкрадчиво спросил:
— Посмотри-ка, что это лежит.
Чтобы не упасть в обморок, Нуждин ухватился дрожащей, вспотевшей ладонью за край стола, и пискнул совсем уж тоненьким, неестественным голоском:
— Ой!.. Не знаю…
Тогда Захаров усмехнулся, и спросил:
— А хочешь узнать? На своей шкуре, так сказать, испробовать?
— Нет! Нет! Нет! — заверещал, быстро вращая головой, Нуждин.
— Очень хорошо. В таком случае, ты должен с нами сотрудничать.
— Конечно же, я готов с вами сотрудничать, — вскрикнул Нуждин.
— Так подойди сюда, и пиши! — рявкнул Захаров.
Тогда Громов-Нуждин, подрагивая и, затравленно озираясь, подошёл, и уселся на указанный ему табурет с краю стола.
Под диктовку Захарова он записал:
«Я, Громов Василий Григорьевич, даю настоящую подписку Сорокинской полиции в том, что я обязуюсь выявлять и сообщать полиции партизан, коммунистов, уклоняющихся от регистрации и живущих на нелегальном положении, антифашистов, ракетчиков и других лиц, ведущих враждебную немцам деятельность. В целях конспирации все свои донесения буду подписывать кличкой «Ванюша».
После этого Захаров убрал в ящик эту записку, и достал из-под стола большую бутылку с мутновато-белым самогоном. Он шутливо ударил Нуждина кулаком по локтю и тот принуждённо улыбнулся.
И Захаров закричал:
— Ну ты нормальный мужик то! Чего дрожишь то?! Чего зубами стучишь?! Давай пей! Выпьешь со мной?! Пей давай!
И он налил себе и Нуждина в два грязных, запылённых стакана самогона — налил до краёв, и ещё раз ударив Нуждина по локтю, вскрикнул, ухмыляясь:
— Пей давай!
И Нуждин начал пить этот самогон. Он пил его старательно, от начала и до конца, так как знал, что, если не проявит достаточно усердия, то может разозлить Захарова.
После употребления спиртного, Нуждин почувствовал себя значительно лучше. Он даже рассмеялся, и несколько раз вскрикнул:
— Буду вам служить!
После этого он был выпущен. Шагал он к своему дому, покачиваясь, но довольная улыбочка не сползала с его лица.
И Громов-Нуждин взялся за эту новую работу с таким же усердием, как и за все прежние работы. Ведь он делал это, чтобы спасти свою шкуру, а именно спасение своей шкуры было для Нуждина наиважнейшим делом.
Он уже давно жил в Краснодоне, и знал многих людей. Сведал он и о комсомольских активистах, которые, по тем или иным причинам, остались на оккупированной территории.
И даже если такие люди не вели подпольной деятельности, то они всё равно были опасны для новой власти, и таких людей Нуждин сдавал, за что получал благодарности лично от Захарова, и очень этими благодарностями гордился. Ну а уж что происходило с теми «выявленными» им людьми, Нуждина совершенно не интересовало.
* * *
У Громова-Нуждина был пасынок, по имени Геннадий Почепцов.
Этот Почепцов жил на Первомайке и учился в одной школе с Анатолием Поповым, Улей Громовой и прочими ребятами и девчатами. Он хорошо их знали, а они его знали неплохо, но не в совершенстве, так как вообще этот Генка был очень скрытным товарищем.
И если в первые дни оккупации, он затаился и, как и многие иные краснодонцы, сидел мрачный, не ведающий, что же будет дальше, то уже к концу сентября он много начал общаться с Анатолием Поповым, а также, и с его новым другом — Борисом Глованом.
И общество этих ребят нравилось Почепцову. Почему же их обществу ему нравилось? Да — это были интеллигентные ребята; они не матерились, так, как это делали полицаи, они не лезли с кулаками, и вообще — Попов, например, был старым его знакомым.
Почепцов чувствовал, что в компании с этими ребятами ему будет хорошо именно в том плане, что они не грубияны; что нет среди них такого зверского начальника, как Соликовский, с его громадными, волосатыми кулаками.
То есть Почепцову даже и хотелось всю жизнь быть окружённым обществом таких вот ребят и девчат. Но в основе всего этого лежало желание, чтобы было хорошо именно ему. Вот есть эти интеллигентные люди, так пускай они его окружают, пусть нахваливают его, Гену, за то, что он такой же как и они хороший. Пусть это сообщество наполняет его, Почепцова, жизнь приятными мгновеньями. А ведь ещё, как говорил Толя Попов, потом обязательно должны были вернуться Советские войска, а раз уж такой умный, начитанный человек, как Попов это говорит, так и должно быть. И это тоже очень нравилось Почепцову, потому что он уже грезил о наградах, которыми его должны были одарить «наши».
Как-то раз, уже в первых числах октября, собрались в маленькой беседочке у дома Поповых: Почепцов, Боря Главан, и сам Толя Пкпов.
И вот Почепцов напустил на себя вид очень честный и искренний. Он разговаривал с Главаном и Поповым уважительным, интеллигентным тоном, надеясь, что этот тон им понравится, и он заслужит у них дополнительные похвалы.
После негромкого разговора о тех смутных вестях, которые доносились с фронтов и, в частности, из-под Сталинграда, Почепцов прокашлялся, и спросил:
— А вот, ребята, как вы думаете, можно к немцу приспособиться?
— Да что ты? Как мысль такая могла прийти? — возмущённо проговорил Главан.
— Так ведь, уважаемые мои товарищи, если я это говорю, так это совсем даже и не обязательно моя мысль. Может, это мысль некоего теоретического, стороннего человека — приспособленца. Вот и хотелось бы, если вы не против, поговорить на эту тему: разгромить, пусть и теоретически, такую низкую душу.
Тут лицо Главана сделалось таким суровым, словно бы из гранита выточенным, и, обычно такое мягкое выражение его глаз стало режущим. Он сжал кулаки и проговорил:
— Я бы такому негодяю ответил, что нельзя приспособиться к убийцам и подлейшим палачам. Нельзя, вспоминая те насилия, которые они над землей родимой учинили!
