– Вперед, вперед!
Тесня перед собой Вагича, они прошли уже половину долины. Теперь они уже близ местечка Стубицы. Но внезапно отряды Вагича расступаются, и перед сомкнутыми рядами войск бана оказывается поток, а за ним высокий земляной вал, на котором стоит Лепоич с десятью пушками и двумя тысячами крестьян. Раздается десять выстрелов, серебристо-белый дым стелется по земле, ружья трещат, стрелы свистят. Первый отряд ускоков – сплошное кровавое месиво. Ряды харамий дрогнули, всадники начали в беспорядке отступать.
– Канониры, вперед! – орет Алапич.
Из-за плотной изгороди сада блеснули дула ружей. Огонь по рву срезал крестьянские головы с насыпи. Над полем битвы нависла туча дыма, в которой едва можно было различить почернелые, окровавленные фигуры ожесточенно дерущихся людей.
– В атаку! – приказывает Алапич.
И пехота бросается на ров, ползет по земле, взбирается по лестницам, цепляется ногтями, орет, падает, стонет. Но вот с флангов стремительно спускаются с гор густые толпы крестьян и бросаются на войска бана; от маленькой церкви идет стубицкий отряд; впереди, на конях, Губец и Могаич.
– С нами бог! За старую правду! – гремит голос вождя. Они, как рыси, кидаются на харамий. Топоры сверкают и рубят, ружья трещат, глаза Губца мечут искры, его палица наносит беспощадные удары, а рядом с ним Могаич, как ангел смерти. Один отряд харамий уже окружен крестьянами. Он силится прорваться. «Разгоните крестьянскую сволочь!» – кричит байский капитан и бросается вперед, по пистолет Могаича укладывает его на месте; кольцо крестьян все суживается, и вскоре от харамий остается только груда тел.
– Прорыв, прорыв нужен! – кричит Алапич. Лицо его черно от дыма, вражеская пуля сбила перья со шлема. – Ребята, в атаку! Проклятое мужичье нас теснит! – На мгновение все как будто притихли, потом сразу во всех частях загремели барабаны, затрубили трубы, и, как яростное море у прибрежных камней, густые массы войск с ревом поднялись на стубицкие окопы. Воины в полном исступлении, никто не думает о смерти. Сверху на них сыплется град пуль, дождь стрел и катятся камни, разбивая головы и ломая кости. Но им все нипочем – лезут и лезут, как черти. Топоры рубят головы, ножи вонзаются в бока, падают навзничь убитые, но, прячась за мертвых, карабкаясь на плечи других, живые с криками наседают, как сумасшедшие. Эй! Первый ускок взобрался на окоп, замахивается ножом, качается и стремглав падает вниз. Но за ним лезет второй, третий. Пушки смолкли. Войско хлынуло в окопы. Крестьяне бегут, бросая оружье. Бегут! Лепоич, подлый трус, крикнул им в страхе: «Бегите!» Изменник, трус! Накажи его бог!
– Победа, – кричит Алапч. – Прорыв!
Широким потоком вливается войско через окопы в местечко, колет, рубит и развертывается.
– Назад, молодцы! – заорал начальник. – Теперь мы будем наступать на ущелье.
Сомкнутыми рядами, как буря, войска ринулись вперед, и отряды крестьян рассеялись, как осенние листья. Кое-где они еще защищались храбро, но копья воинов Зринского быстро справлялись с этими горсточками. Стубичане еще держались, окруженные целой горой трупов. Дважды наступала на них пехота под командой Алапича и дважды была отбита с тяжелыми потерями. Пошли в третий раз. С горящими глазами Могаич воскликнул:
– Братья, не сдаваться! – и заколол офицера; но тот, падая, успел выстрелить из пистолета и попал храбрецу в грудь. Могаич закачался и упал. В ярости стубичане отбили и четвертую атаку. Губец поднял бледного, раненого парня, взвалил его на коня и крикнул другу Пасанцу:
– Держись, брат! Я сейчас вернусь. Надо только укрыть раненого.
Он быстро поскакал к маленькой церкви, слез и внес туда Джюро. Яны не было. Губец уложил парня на землю, расстегнул рубаху. Из богатырской груди струилась кровь. Губец стал на колени и склонился над Джюро. Тот открыл мутные глаза.
– Дядя, – прошептал он, – жжет, жжет!
– Погоди, сынок, – сказал, вздохнув, вождь, у которого блеснули слезы, – дай-ка я перевяжу тебе рану.
– Оставь, пусть льется кровь, тут ничем не поможешь, – улыбнулся Джюро, – пусть льется… за свободу наших внуков. А где же Яна, моя Яна? – И раненый поднял голову.
– Не знаю, не знаю, сынок, – сказал Матия, оглядываясь, – здесь ее нет.
– Поцелуй ее за меня! Береги ее! Умоляю тебя! Плохо наше дело. Эх, Лепоич, Лепоич! Но, слышишь, там внизу еще стреляют, наши еще бьются.
– Еще… – И Губец нагнулся к парню. – Это последнее дыхание нашей свободы, последнее! О господи!
– Почему, дядя, почему… дядя… жжет… – И Джюро вздрогнул, пожал Губцу руку, повел глазами и вытянулся мертвый.
Склонившись над павшим героем, Губец закрыл лицо руками и горько заплакал.
Крики и шум все приближались. Стубичане отступали по горе, отбиваясь и отстреливаясь, но со всех сторон солдаты массами наседали на холм. Крестьяне уже были за оградой кладбища, продолжая отчаянно защищаться. Па-санац при отступлении был ранен и взят в плен. Нет командира, не осталось ни крошки пороха и свинца, две трети людей уже погибло. Ускоки набрасываются, как голодные волки, в руках у них сверкают мечи. На кладбище скрестились топоры и ножи, на могилах идет бой, встретились грудь с грудью, голова с головой, сердце с сердцем, и на холмиках могил алеет кровь, словно цветут на снегу розы. Стубичане еще защищают вход в церковь. Они стоят кругом и, размахивая топорами, косят головы ускокам.
– Трусы, – закричал подскакавший Алапич, – ударьте, бейте их!
– Остановитесь! – раздался голос из церкви, и на пороге появился Губец. В обеих руках он держал по пистолету.
И крестьяне и солдаты опустили оружье.
– Ты начальник? – спросил Губец Алапича, с удивлением смотревшего на это неожиданное появление.
– Я.
– Слушай! Дай этим людям из Стубицы жизнь и свободу, чтоб они не погибали зря, потому что у них есть жены и дети, а в благодарность я тебе скажу, где скрывается Матия Губец, зачинщик и главарь восстания.
– Ты мне выдашь мужичьего короля? – воскликнул радостно Гашо. – Быть по-твоему: как только ты мне передашь Губца, я им дам жизнь и свободу.
– Поклянись кровью спасителя!
– Клянусь кровью спасителя, – сказал Алапич, подняв кверху три пальца.
– Вот я, бери меня, – сказал спокойно вождь, кидая оружье, – я и есть Губец!
– Ты? – воскликнул наместник бана, бледнея.
– Да, я зачинщик восстания, вождь крестьянского войска и защитник свободы.
– А знаешь ли ты, что тебя ожидает? – спросил его Алапич.
– Знаю, – ответил Губец, – идем, веди меня куда хочешь.
– Уведите его в замок Стубицу, а этих крестьян оберегайте от всяких обид.
– Прощайте, братья! – обратился Губец к оставшимся последним храбрецам своих отрядов, которые со слезами на глазах стояли вокруг него на коленях. – Встаньте, на колени становятся лишь перед богом. Мы проиграли. Такова воля божья. Я погибну, но вы живите, возвращайтесь домой, к своим, чтоб не прекратился наш род. Не падайте духом. Бог даст, и настанет день святой свободы. Благословляю вас, и вы простите меня. Об одном прошу: я оставляю Яну, несчастную сироту, на вашем попечении. Будете заботиться о ней?
– Будем! Будем! – ответили крестьяне, опустив заплаканные лица и целуя руки своего вождя.
– Прощайте, братья! Прощай, свобода! Прощай, моя родная колыбель! – воскликнул Губец, отрываясь от крестьян. – Господии начальник, я готов, веди меня!
Вершины гор над стубицкой долиной озарены лупой, куда не глянешь – снег искрится алмазами, а по всей долине на снегу цветут кровавые цветы смерти. Шесть часов бились здесь свобода и сила, шесть часов сиял здесь первый луч сознания хорватского народа и – померк. Свобода хорватов попрана хорватами же. Длинными рядами, словно скошенные одним взмахом косы, лежат бледные мертвые герои – те же лица, те же черты, та же колыбель, разные одежды, но одно проклятие. В голубом сиянии ночи алеет пламя горящих сел, где ускоки грабят добычу, откуда слышатся отчаянные вопли женщин, а вдоль дорог деревья среди зимы принесли страшные плоды: на каждой ветке висит закоченелый труп крестьянина, повешенного ускоками. В замке Стубица царит веселье. Господин Алапич чествует офицеров. С потемневшим лицом сидит горбун среди пьяной компании, наполняет чаши, поет песни и с криками и восклицаниями славит вином гибель крестьянской свободы. Господип Алапич угощает своих офицеров красным вином, вкусным жареным мясом, белым хлебом и крестьянскими девушками, которых ускоки силой приволокли в замок. Льется вино, глаза горят, раздаются песни, а поруганная невинность в отчаянии взывает к богу сквозь освещенные окна замка Стубица. На кладбище спят мертвые герои, но одна душа не спит: на пороге маленькой церкви сидит бледная Яна, на коленях ее лежит тело несуженого жениха. И девушка целует, обнимает его, гладит ему волосы и сквозь слезы шепчет ему на ухо:
– Мой! Мой! Мой!
