– Нуреддин не любит отпускать знатных пленников. Ему приятно иметь франкских принцев в своих закромах. Мы у него вроде драгоценных камней в сундуке скряги. Так что у всех нас тут только одна эта темница, придется поровну делить ее на графства и на княжества.
Явился Али, как всегда, лениво ругаясь, спустил на веревке корзину с ужином. Принцы вскочили, закричали, требуя освобождения, встречи с Нуреддином. Еще не знали, как напрасны тут вопли и мольбы. Шатильон вытащил из корзины грязную миску с чечевичной кашей, пресные лепешки-питы, финики и изюм:
– Черт бы их драл, нас втрое больше, а еды столько же.
Боэмунд сморщился, увидев грязно-бурую массу, Жослен тоже отпрянул, учуяв вонь кушанья:
– Этой гадости и так слишком много.
– Раньше было еще хуже. Одним рисом пытались нас кормить. Но на таком количестве пищи нам не выдержать. Мы ослабнем. Надо добиться, чтобы увеличили порции.
– И чтобы не давали этой дряни, – вознегодовал Заика. – Я хочу мяса и вина.
Один Паскаль невозмутимо зачерпнул ложкой мерзкую бурду, пробормотал слова псалмопевца «Были слезы мои мне хлеб, день и ночь» и принялся за еду.
– А как вы собираетесь добиться своего, Шатильон? – Сен-Жиль недобро сузил пронзительные глаза.
– Тут есть только один способ настоять: отказаться есть и быть готовым голодать до конца, если не уступят.
Заика дрыгнул ногой:
– Мерд, я не позволю проклятым басурманам морить меня голодом. Я с вами, Рено, рискнем.
Сен-Жиль одним движением руки осадил вышедшего из-под его влияния князя:
– А вы уже пробовали таким образом чего-нибудь добиться, мессир?
– Пробовал, когда требовал освобождения умирающего Альберика.
– И тюремщики уступили?
Сен-Жиль спрашивал с сомнением, и Шатильону было приятно срезать его:
– Вы же видите меня перед собой живым, нет? – Однако, чтобы этот самоуверенный Триполи знал, на что идет, Рено добавил: – Правда, в отместку сволочи казнили труса и нытика Шарля. Если мы выставим требования, нам придется стоять до победы и быть готовыми к любому наказанию. Один раз сломаемся, уступим, нашим угрозам уже никогда никто не поверит. – Не удержался, поддел надменного триполийского урода: – Но может, граф, вы слишком любите свою красивую голову, чтобы рисковать ею?
Заика сидел с открытым ртом, ожидая решения желчного Сен-Жиля. Куртене уперся узким подбородком в колени и слушал, кусая губы. Триполи криво усмехнулся:
– Я не боюсь, я… – задрал подбородок, задумался, потом процедил с презрительной миной: – Я нахожу это неразумным. У вас, Шатильон, удивительное умение превратить плохую ситуацию в ужасную. Возможно, вы не цените собственную жизнь, но князя Антиохийского, – кивнул на Заику, – наверняка скоро выпустят, ему-то зачем своей головой рисковать? Опять же, брат-храмовник… – обернулся к Паскалю: – Вас не тревожит, что, когда тюремщики сердятся на несгибаемого Рейнальда де Шатильона, они имеют нехорошую привычку вымещать злобу на менее ценных узниках?
Лаборд спокойно поставил миску на пол:
– Нет, не тревожит. Если ценой моей жизни спасетесь вы, пусть будет так. Я все равно никогда не освобожусь, даже если бы король Амальрик за меня все сокровища Аравии предложил. Но смерть нисколько не хуже, чем эта жизнь, и я не настолько дорожу этим вонючим подземельем, чтобы не променять его на хорошее местечко в Царствии Божием.
Рено скрипнул зубами, он с самого начала почуял враждебность Триполи.
– Я не жертвую Паскалем, наоборот, я предлагаю всем действовать заодно, а не делиться на тех, кому есть что терять и кому нечего. Поодиночке нас сломят.
Сен-Жиль надменно проронил:
– Вы, Шатильон, и раньше были без царя в голове, и сейчас пытаетесь подбить нас на опасные действия. Я хочу выжить и хочу, чтобы выжили все остальные, а всё, чего вы хотите, это победить любой ценой, и чтобы мы строились за вами. Вы готовы развязать противостояние, в котором мы совершенно бессильны, а наши тюремщики всесильны.
Слова Сен-Жиля были, конечно, оскорбительны, и прежний Шатильон бросился бы на наглого заморыша – решить их спор силой. Но годы заключения изменили Рено, к тому же он тут дольше всех, он ответственен за новичков и потому не станет спорить. Готовность выжить любой ценой отвратительна, она противоречит рыцарской чести, но Сен-Жиль – умный, собака, и с собачьим нюхом выискал слова, подорвавшие готовность остальных бороться. Рено пожал плечами:
– Бессилен тот, кто цепляется за жизнь и не готов ею рискнуть. Если бы басурмане хотели нас убить, они могли бы это сделать, но они хотят нас унизить, превратить в рабов, а тот, кто боится смерти, непременно станет рабом. Шарль поплатился именно потому, что вызвал презрение обрезанных, они уважают одну силу. Но решайте, как хотите. Хотите терпеть постоянный голод и медленно загибаться от недоедания – ваше право.
Куртене захрустел пальцами, сказал примирительно:
– Да чего вы ждете от нас, Рено? Если бы мы были готовы бороться до конца, наши тела сейчас клевали бы птицы на поле боя. Мы сдались с целью выжить. Какой же смысл после этого бесславно погибнуть за лишнюю лепешку? Теперь у нас осталась только одна возможность победить – выжить и дождаться освобождения. – Потянулся к миске, добавил: – Сен-Жиль прав: первым пострадает храмовник. Может, Паскаль и готов собой пожертвовать, но я никем жертвовать не готов, особенно собой.
– А ради чего тут жить, Жослен? Посмотрите вокруг, мы как крысы в норе.
– Каждый день может что-то случиться: нас выкупят, Нуреддин помрет… Поэтому, если это единственная пища, я готов ее есть.
Подхватил ладонью горсть каши и, стараясь не дышать, отправил ее себе в рот. Заика смотрел на Куртене, как на базарного фокусника, заглатывающего змею:
– Ну кккак?
– Гадость, князь. Но, боюсь, фаршированных молочных поросят и седло зайца здесь не подадут.
Бо сглотнул слюну:
– А ппппомните, Шатильон, на пиру в честь императора тридцать блюд в ттттри перемены накрывали?
– Еще бы! В первой перемене перепела, куропатки, фазаны, павлины, каплуны, цапли, курицы, гуси, все в собственных перьях, со всех жир капает…
– Пироги с жаворонками в лимонном или апельсиновом соусе, с шафраном, с мускатным орехом, окорока в кардамоне, – подхватил Жослен, отрывая кусок сохлой питы.
Даже Сен-Жиль не выдержал, хрустя луком, припомнил:
– А вторая перемена – рыба речная и морская: карпы, угорь копченый, миноги, крабы и щуки, рыбное заливное. И все в сметанном соусе, с подливками, с перцем, под растопленными сырами. Остатками наших пиров тысячу бедных кормили.
Заика с отвращением уставился на жижу в миске:
– Ааааа! Я не могу тттак! Я есть хочу! – Злобно ударил кулаком по стене. Его лицо, одновременно похожее на лицо Констанции и вместе с тем неприятно чужое, страдальчески сморщилось.
– Да что ты, Бо, – фыркнул Рено. – Здесь ни мамушек, ни слуг, ни пажей, ни оруженосцев. Решил жить любой ценой – так вот эта цена. Привыкай.
– Этттто вы привыкайте, а я – князь Антиохии, я – зять ромейского императора! Когда освобожусь, ппппервым делом женюсь на любой родственнице Мануила, хоть косой, хоть горбатой, лишь бы василевс о ней пёкся! И любого греческого попа по его выбору на ппппатриарший престол посажу.
Заика разбросал ноги по полу, надулся, совсем как в детстве, сквозь мужские черты его лица постоянно проступал облик Констанции. Шатильон потрепал пасынка по колену:
– Да не злись, Бо, привыкнешь, смаковать будешь, и на императорском пиру сможешь хвастаться.
Паскаль, стесняясь, тихо сказал:
– Я на таких пирах отродясь не бывал, но все бы сейчас отдал за яблоки моего детства. Такие у нас в Оверни они росли крупные, сладкие, наливные, хрустящие… – Уставился слепо в темноту каземата: – Однажды снег рано выпал, и алые яблоки падали прямо в снег и лежали на нем, как красные сердца… – Смущенно признался: – Я по ним больше всего тоскую.
Все приуныли. Жослен вздохнул:
– Я бы сейчас даже хлебу, который мы собакам кидали, обрадовался. На воле буду наслаждаться каждой крошкой, мне и императорского пира не надо.
Шатильон привычно подтер куском питы остатки каши в треснувшей, жирной, никогда не мывшейся миске, сверкнул на Жослена светлыми очами из-под темных бровей вразлет:
– Куртене, на какой воле? Не вы ли уверяли, что о нас с вами никто не станет беспокоиться?
Лицо у Жослена III было бледное, неказистое, с такими расплывчатыми чертами, словно его стирали до тех пор, пока с него не смылось все, за что мог зацепиться глаз. Но с этой невзрачной физиономии на Рейнальда глядели умные глаза. Граф Эдесский ответил твердо, без тени сомнения:
– Да что вы, Шатильон. Это Мануил и Амальрик о нас не станут беспокоиться, а Тот, кто пророка Даниила в такой же яме ото львов защитил, Тот непременно нас спасет. А если и Он не справится, то уж моя Агнес непременно нас отсюда вырвет. Сестрица за меня любому атабеку глотку порвет. И вас она вряд ли забыла, сколько бы мужей у нее ни перебывало.
