На закате 25 июля пришвартовались к кёльнской пристани. Дальше барка не шла, приходилось перегружаться. Свалили багаж на набережную, Агнес и Сусанна встали на страже: в Кёльне, как им рассказывали, ловкие воры. Альбрехт же, отправив записку кузену Николасу, стал выяснять, нет ли оказии в Антверпен. Двоюродный брат появился, когда почти удалось столковаться с одним из корабельщиков. И вовремя: оказалось, что из Кёльна в Антверпен умные люди предпочитают ездить сухим путем — обходится дешевле.
Перевезли вещи к Николасу и предались воспоминаниям. Давно не виделись, было о чем поговорить. Кузен хвалился своими успехами. Провел в мастерскую, показал почти готовый сервиз. И впрямь ничем не уступала ого работа прославленным нюрнбергским ювелирам.
Ночью подсчитал Дюрер, сколько они сэкономили на епископской подорожной. Тридцать три таможенника проявили к ней почтение — не взяли ни гроша. Трое долго вертели в руках: не фальшивая ли? Пошлин не потребовали, однако заставили дать расписку, что предъявленная им бумага подлинная. И лишь один заупрямился — пришлось заплатить два гульдена. Вот и выходило, что осталось у них в кошельке целых семьдесят два гульдена.
Наутро, чуть свет, отправились с Николасом осматривать город. Уступил Дюрер настоятельным просьбам кузена — задержался в Кёльне на несколько дней. Город действительно был красив. Стоило им гордиться. Смотрели, как строится собор. Встретили настоятеля монастыря «Босоногих», он затащил братьев к себе полюбоваться творениями местных живописцев. А оттуда сразу же отправились в церковь святого Северина, где увидели восемнадцать работ кёльнского живописца, имени которого, к удивлению Дюрера, никто не знал, хотя были картины написаны не так уж давно. Как ему объяснили, кёльнские художники работают не для собственного возвеличения, а во славу господа бога. Потому-то живописец, исполнив обет, пожелал остаться неизвестным. А жаль — картины были воистину хороши, хотя и исполнены в старой манере.
Дюрер не угомонился до тех пор, пока не нашли человека, который работал с живописцем и знал его имя. Картины, понравившиеся нюрнбергскому художнику, были написаны Стефаном Лохнером. Благодаря Дюреру, пометившему это имя в своей тетради, сохранилось оно на века и стало гордостью немецкой живописи. А что касается происшедшего в церкви разговора, то в свое время была сделана о нем следующая запись: в Кёльне «ему показали… одну великолепную и необыкновенно красивую картину и спросили, что он о ней думает. Альбрехт Дюрер от великого изумления едва мог высказать свое мнение о ней. Тогда господа сказали ему: этот человек умер здесь, в приюте (желая тайно уколоть Дюрера, как бы говоря: что бы вы, бедные мечтатели, ни воображали о своем искусстве, вам приходится вести такую жалкую жизнь). О, отвечал Дюрер, это прославит вас навеки, какая великая честь, если вечно будут рассказывать, как презрительно и недостойно отзываетесь вы о человеке, благодаря которому могли бы приобрести славное имя».
В день святого Пантелеймона, 28 июля, покинул Дюрер гостеприимный Кёльн. Николас вышел его провожать за городские ворота. Таможенники, обменявшись несколькими словами с Унгером, пропустили фуры беспрепятственно. Дюрер, однако, по собственной воле преподнес начальнику караула одну из своих гравюр и вина — благо этого зелья у него было предостаточно.
Старик с Семигорья не соврал: горы действительно кончились. Дорога, проложенная еще римлянами, пролегла по цветущему клеверу. Взбегает на холмы, спускается с них, будто застыли здесь морские волны. Парило немилосердно — того и гляди польет дождь. Поэтому приходилось поторапливаться, обходиться почти без привалов. Заночевали в Бюсдорфе. На следующий день, несмотря на то, что было воскресенье, приказали заложить лошадей и тряслись весь день, торопясь добраться к ночи до Рёдингена.
Все же, как ни спешили, а на дорогу ушла целая неделя — только 3 августа прибыли в Антверпен.
Богатый город Антверпен! Каждый день входят в его порт и уходят из него корабли. От иностранных гостей в городе смешение языков и вавилонское столпотворение. Еще в Нюрнберге запасся Дюрер рекомендательным письмом к Йосту Планкфельту, хозяину наилучшей здешней гостиницы. Планкфелы отвел им покои — естественно, наилучшие — на верхнем этаже, предоставил в полное распоряжение склад. Сказал, что питаться они могут не в общем зале, а на его половине — ведь они для него не постояльцы, а дорогие гости.
Едва успели встать из-за стола, появился фуггеровский фактор Бернгард Штехер, который получил от своего хозяина письмо с сообщением о скором прибытии Дюрера в Антверпен. Распорядился Якоб Богатый предоставить Дюреру кредит на любую сумму. Деньги фактор принес с собою, но живописец от них отказался. Обескураженный этим отказом, Штехер не знал, что и придумать, чтобы во исполнение поручения хозяина как-то услужить приезжему. Поэтому обещал Дюреру познакомить его с бургомистром Антверпена Арнольдом ван Льере. И сдержал слово. На следующее утро чуть свет поднял мастера с постели гостиничный слуга: бургомистр приглашает его завтракать. Жизнь в Антверпене начиналась по-сказочному: стоило Дюреру что-либо пожелать, тотчас же все исполнялось! Дом с башнями, где жил Арнольд, был великолепен. Бургомистр провел Дюрера по всем комнатам и кладовым. Подчеркивал к месту и не к месту: все это соорудил он на свои личные доходы. С башни открывался вид на пристань и стоящие там корабли. Оказывается, не ради украшения она была построена, а для пользы дела. Поднявшись на нее, узнавал бургомистр, какой корабль прибыл в антверпенский порт, а какой его оставил.
За завтраком напомнил ван Льере: существует в Антверпене гильдия святого Луки, которая объединяет живописцев. Называется она так в честь евангелиста Луки, написавшего портрет богородицы. Еще вчера старшины гильдии просили его разрешить им дать прием в честь Дюрера, и он ответил согласием. В полдень 5 августа появились у Дюрера посланцы гильдии, чтобы сопроводить его, Агнес и Сусанну в ратушу, где их встретили синдик Адриан Херебоутс и придворный живописец правительницы Маргариты Барент ван Орлей, специально прибывший из Брюсселя. Почетных гостей под руки через почтительно расступившиеся шеренги собравшихся ввели в залу. На славу постарались антверпенские коллеги! Ломился стол от вин. Матово блистала серебряная посуда, и били в глаза золотые кубки. Колыхалось пламя свечей, зажженных в честь Дюрера, хотя на дворе был ясный день… Скрипел шелк парадных костюмов, мягко струился бархат, разноцветно переливался атлас. Взмывали крыльями чаек белоснежные чепцы жен и дочерей антверпенских мастеров. Когда разместились в креслах, поднялся со своего места Адриан Херебоутс и от имени города приветствовал первого живописца Европы, мастера Альбрехта, оказавшего Антверпену великую честь своим посещением. Не изгладится в памяти потомков это событие. Не померкнет в веках слава великого имени. В знак признательности и дружбы делает город Дюреру подарок. По знаку синдика слуги внесли четыре кувшина вина. И начались подношения — сукно, атлас, бесчисленные фляги с вином, картины, посуда.
Каждый спешил засвидетельствовать свое почтение знаменитому живописцу, пожать руку, задать вопрос. Питер Тельс, скульптор и городской архитектор, долго от него не отходил, все пытался выяснить, правду ли говорят, что в Аугсбурге Дюрер по заказу Максимилиана писал картину во всю стену в присутствии императора и что, когда он не смог дотянуться до верхнего края, Максимилиан приказал одному из придворных встать на четвереньки, чтобы, взобравшись на него, мастер закончил свое произведение? И правду ли говорят, что, когда придворный обиделся, ответил ему Максимилиан: дворян он может сделать сколько ему угодно, но из всех дворян, вместе взятых, он не в состоянии сделать хотя бы одного Дюрера? Не успел мастер рта открыть, как вертевшийся подле него Штехер заверил чуть ли не клятвенно, что именно так все и было. Родилась новая легенда.
Грозила эта игра в вопросы и ответы затянуться до бесконечности, но, на счастье, распорядитель пира положил ей конец, начав представлять Дюреру факторов различных городов и могущественных банкиров, проживающих в Антверпене. После всех подошел к Дюреру страсбургский фактор. Шляпу сдвинул на лоб, так что она пол-лица закрывает, а в руку, протянутую для пожатия, сует книгу, вроде бы Дюреру знакомую. Раскрыл ее. Так и есть — «Корабль дураков» с его иллюстрациями. Приподнял фактор шляпу. Конечно же, Себастиан Брант собственной персоной! Но боже, как постарел и изменился!
Потом начался пир, ради которого и собрались. Рядом с Дюрером Барент ван Орлей. Пытались поговорить, но не тут-то было. Все время приходится вставать, отвечая на тосты и здравицы. Только и успел Орлей пригласить в Брюссель. Воспользовавшись моментом, когда гости занялись жарким, изложил мастер придворному живописцу цель своего приезда в Нидерланды. Барент сморщил лоб. Да, Маргарита может многое сделать, к ее советам царственный племянник вроде бы прислушивается. Он же, Орлей, конечно, просьбу коллеги правительнице сообщит. Но сейчас все при дворе заняты подготовкой к коронации, так что вряд ли здесь можно что-нибудь предпринять до отъезда Карла в Ахен. Спрашивал Дюрер ван Орлея и о Яконо ди Барбари. Он ведь был придворным живописцем у Маргариты. Барент никакого Барбари не знал — до него у Маргариты был живописец Якоб Валх, что по-здешнему значит «итальянец». Впрочем, вероятно, это и был Барбари. Не в обиду будь сказано — вздорный человек. Слишком много говорил о своих талантах, но очень мало сделал. Вот она, участь тех, кому на родине не сидится: был Якоб в Венеции варваром, а в Брюсселе итальянцем, оставался и там и здесь чужим. Жил без родины и умер на чужбине…
