Ушел Шестак, дьяк сидел на лавке, у глаз стрелками лучатся веселые морщинки, лукаво подмигивал неизвестно кому. Князь Семен не утерпел, дела такие — хоть в гроб ложись, а дьяк прямо плясать готов, неизвестно с какой только радости. Не утерпел:
— Ой, дьяче, не радетель ты великому князю. Новгородские людишки на Москву волками глядят, и имя великого князя в прах топчут, а тебе веселье.
Дьяк Степан прицелился глазом, потер пухлые ладони:
— Не все волки. Есть в Новгороде у Москвы дружков довольно. Ай, мужик-рыбарь, что челом бить приходил на посадничиху Марфу, недруг Москве? А сколько в Новгороде людишек таких — тысячи.
С ватагой Егора Бояныча Упадыш и Ждан ходили все святки. Думали походить до водокрещений, а там врозь. Случилось однако, — с ватажными товарищами они спелись, о том, чтобы ходить отдельно от ватаги Упадыш не говорил, Ждан тоже молчал. На торгу ватага играла редко, после водокрещений пошли свадьбы, стало — только поспевай играть на свадебных пирках. На свадебном пирке и отыскал ватагу холоп посадничихи Марфы; завтра у государыни Марфы пир, зовет посадничиха ватагу к вечеру быть в хоромах: «А какие песни играть, смекайте, только не похабные, похабные хозяйка не жалует. За тобой, Егор Бояныч, послала, наслышана — молодцы твои умельцы играть великие песни».
Рад был Егор Бояныч чести, но вида не подал.
«В грязь лицом не ударим, песни играем не хуже других».
Когда перед вечером пришли на посадничихин двор, во дворе коней было точно в торговый день на конной площади. Между коней бродили боярские холопы, задирали дворовых девок, в шутку тыкали друг друга кулаками, кое-какие мерялись в стороне силой на поясах.
Закатное солнце заглядывало сквозь цветные оконца в столовую хоромину, полную гостей, багрово поблескивало на серебре. Стали ватажные товарищи на скоморошье место в простенке за изразцовой печью, ждали когда придет время играть. Гости гомонили за столом, стуча чарами, были уже под хмелем. Упадыш толкал Ждана локтем, шептал:
— Иван Овина. Земли за боярином тысяча с лишком обж, мужиков на бояриновой земле сидит девятьсот тягол. Седастый — Киприян Арбузеев, у него весь плотницкий конец в долгу, земли семьсот обж. Рыжие — бояре Иноземцевы, братья, богатством с самой посадничихой Марфой поспорят… Тот, с мятым носом, посадничихин сын Димитрий, рядом меньшой хозяйкин сын Борис…
Кое-кого из гостей Ждан знал, видел, когда играли в доме Микулы Маркича. Увидел и самого Микулу Маркича. Сидел он рядом с посадником Василием Онаньичем, опустив седеющую голову, по глазам видно — думал о чем-то своем, невеселом. Гости кричали наперебой, чуть не с кулаками лезли на одного дородного, в бархатном кафтане. Сидел тот, свесив на грудь сивую бороду, не поднимая глаз, тихо, будто про себя цедил:
— Ненадежно… шатко… страшно…
Упадыш шепнул:
— Захарий Овина, брат Иванов. Братья родные, а думы разные. Иван к Литве тянет, Захарий к Москве.
Киприян Арбузеев, выпяливая белки, тряс волосатым кулаком, кричал через стол:
— Пошто тебе, Захар, король не люб? Пошто? Или от Москвы великих милостей чаешь? Или пожалует тебе князь Ивашко за холопье твое усердие московским боярством? Или забыл, сколь ненасытна Москва?
Кто-то сказал:
— Дай сегодня Москве палец, завтра князь Иван всю руку отхватит.
С другого конца стола посадник Василий Онаньич выкрикивал:
— Кто от Москвы господин Великий Новгород защитит? Кто за вольности наши станет?
Ему в разных концах откликались:
— Король Казимир и паны радные защитят!
— Король Казимир с нами и вся Литва за вольности наши станут.
А Захар Овина, не поднимая глаз, тянул свое:
— Непрочно… шатко… страшно. У князя Ивана рать великая, потягается Москва и с Литвою. Поразмыслите, бояре…
Киприян Арбузеев в сердцах плюнул, потянулся к серебряному кубку. Потянулись к кубкам и чашам и другие гости, плеснули в разгоревшиеся глотки испанского вина, загалдели опять:
— Пошто, Захар, король не люб?
— Один наш заступник!..
Ждан тут только заметил рядом с Василием Онаньичем клобуки черных попов. Стояла посадничиха, гордо закинув назад высокую кику, золотые подвески спадали до плеч, повернулась, на однорядке разноцветно заиграли дорогие каменья. Слышал Ждан от Упадыша — посадничихе Марфе давно перевалило за шесть десятков, а тут стояла в горнице моложавая, звонкоголосая женка, щурила на гостей молодые глаза, и брови у посадничихи темные, дугой:
— Пошто, гости честные, споры и раздоры? Не по сердцу боярину Захарию король Казимир, то его дело, бояре с владыкой и без Захария своим умом обойдутся, рассудят — Москве ли поклониться или у короля Казимира заступы просить…
Киприян Арбузеев вскочил с лавки, махнул кулаком:
— Рассудили, Марфа Лукинишна. Всем боярам и житьим, и купцам люб король. Одному Захару охота к князю Ивашке в холопы идти.
Микула Маркич вскинул голову, жестко блеснул на Захария взглядом:
— Не по шее господину Великому Новгороду ярмо. А кому люба Москва, тому изменнику суд по старине — на мост да в воду головою.
Захарий Овина сник, упрятав куда-то под кафтан бороду, тянул под нос:
— Я, братия бояре, ничего… только б поразмыслить. Беды б на Новгород не накликать.
Говорил, сам тихонько косил глазом, куда бы выскочить, если дойдет дело до рукопашной.
Вино ударило Киприяну Арбузееву в голову, побагровел, гаркнул на всю палату:
— Буде… поразмыслили!
И еще громче загалдели гости вокруг длинного стола, махали руками, как будто уже секли саблями московскую рать:
— Не поклонимся Москве!
— Люб король Казимир!
— Станем за землю отцов!
— За святую Софию!
— А наместника Иванова с Городища вон!
Хозяйка подождала, пока гости накричались:
— А рассудили бояре и стали на одном, — повела бровью Киприяну Арбузееву. Тот потянулся к ендове, корчиком зачерпнул вина, влил в кубок: — За честного короля Казимира, господину Новгороду заступника. Здравствовать бы ему много лет.
Вокруг стола все задвигались, потянулись к кубкам и чашам:
— За короля!
— За панов радных!
— Чтоб стояли против. Москвы крепко.
Поднялся иеромонах Пимен, владычий ключарь, повел клобуком, заломил густейшие брови:
— Чтоб процветал под королевской рукой господин Великий Новгород лилией благоуханной. Чтоб сгинули навечно враги и супостаты…
Упадыш дохнул Ждану в самое ухо:
— Куда черноризец гнет, на каких супостатов погибель накликает?
За окнами потемнело. Холопы внесли медные шандалы с зажженными свечами, поставили на стол. Живее заходили чаши и кубки, хвастливее стали речи гостей:
— В болотах Москву утопим…
— Обожжется князь Ивашко…
— Князь Андрей Боголюбский от Новгорода едва голову унес. Поп Ларион по летописанию чел.
Егор Бояныч увидел — пришло время играть песни, кивнул ватажным товарищам.
Загудели струны, грянули скоморохи в десять глоток:
Господину Великому Новгороду —
Слава!
Хозяйке-государыне Марфе Лукинишне —
Слава!
Гостям боярам всем —
Слава!
Всем людям новгородским —
Слава!
Проиграли «Славу», Егор Бояныч стал было заводить великую песню, как отбили новгородцы от города рать князя Андрея, метнулся из-за стола Киприян Арбузеев, стал, уперши в дубовый пол широко расставленные ноги:
— Славу! Господину честному, королю Казимиру…
Втянув в плечи голову, ворочал по сторонам хмельными глазами. Егор Бояныч топтался на месте, не знал, как и быть. Всяким приходилось играть славу, а чтоб королю, латинянину, литве поганой… Гости вскакивали, тянули кверху чаши и кубки, кричали:
— Господину королю славу!
Егор Бояныч растопырил ладони, махнул. Ватажные товарищи несогласно, кто в лес, кто по дрова, затянули точно по покойнику:
…Господину честному королю Казимиру —
Слава!
После играли песни о Садке, о том, как приходила под Новгород суздальская рать и бог не попустил господину Великому Новгороду быть пусту.
Холоп обносил ватажных товарищей питьем и едой. Егор Бояныч смотрел за ватажными, чтоб вина в глотки лили в меру, а пойдет пир к концу, тогда — вольному воля. Гости скоро забыли и Москву, и великого князя Ивана, и Казимира, понесли кто во что горазд:
— В сем году немцы за воск по корабельнику платят…
— Я с прошлого года придержал…
— Дегтя сбыл любекским сто бочек.
Ждан тянул с ватажными товарищами песню, думал же о другом. Вон сидит Микула Маркич, подпер кулаком подбородок, молчит, крепко, должно быть, засела в голову дума, и по лицу видно — невеселая. Вон хозяйка посадничиха Марфа сидит в стульце, откинула голову. Перед хозяйкой купеческий староста Памфилов, склонив пышную бороду, говорит что-то. На голову Памфилов крепок, сколько влил в нутро хмельного, и хотя бы что, только по лицу пошли разводы, стоит себе, толкует, должно быть, о торговых делах.
