— Ты будешь спрашивать меня о чем-нибудь?
Вопрос Марты пробудил меня. Мой взгляд оторвался от ее груди и заскользил вверх по нежной шее, щекам, тонкому, как бутон цветка, носу и, наконец, погрузился в плещущееся море ее глаз цвета горного меда… Я был безумно влюблен, и, чтобы хоть как-то отвлечься, попросил рассказать о своей семье.
— Это долгий разговор, — засмеялась Марта и, распрямив плечи, принялась рассказывать одну историю за другой. О своей бабушке, которая, когда Марта еще была совсем ребенком, рассказывала ей о разрушенном городе Пальмира. О своем отце, работавшем кузнецом в городе Дамаск, где он был известен как мастер, умевший делать великолепные мечи из знаменитой дамасской стали. Позднее по какой-то причине, о которой Марта не стала распространяться, а может, просто не знала, ее отец перебрался в Алеппо, но жители города его не приняли. Несколько лет он пытался вступить в христианскую общину, но его отвергали из-за жены — матери Марты, которая оставалась закоренелой язычницей и однажды была замечена в зажигании украдкой свечей на руинах разрушенного святилища, стоявшего на дороге, ведущей в Алеппо. Отца на пять лет поставили под надзор дьяконов и священников, после чего патриарх мог дать свое одобрение на принятие его в стадо детей Господних. Но отец не выдержал и уехал вместе с семьей в… Сармаду, ту самую маленькую сонную деревушку, что лежала на дороге между Алеппо и Антиохией. Там она и родилась около двадцати лет назад.
— То есть твой отец остался язычником?
— Мы так и не узнали, во что он верил, даже после его смерти. Он рано умер, ему было чуть за сорок, но в любом случае — он хотел стать христианином.
— Но умер-то он христианином?
— Его убили.
Марта уронила две слезинки, и сердце мое устремилось к ней. Я порывался встать и прижать ее к груди, как делал это в мечтах, или обхватить ее лицо и ласково держать его в ладонях, как когда-то держал белую голубку, жившую у моего дяди… А не была ли сама Марта белой голубкой, слетевшей в этот мир с небес? Почему я не обнял ее тогда? Она была такой трогательной, оплакивая своего отца, себя и несовершенство этого мира…
* * *
На следующий день я спросил Марту о муже — и горючие слезы полились из ее глаз. Она рассказала, что ей было всего девять лет от роду, когда ее отца постигла трагическая участь: он повздорил с несколькими разбойниками с большой дороги, которым делал мечи, и был убит. Спустя два месяца после его гибели мать сообщила, что намеревается сосватать ее. В то время Марта еще даже не понимала значения слова «замужество», ей казалось, что просто какой-то мужчина будет жить вместе с ними. Мужу Марты было уже за пятьдесят, он был разъезжим торговцем мечами и разной военной рухлядью, которую покупал у ремесленников в больших городах, и с этим добром ездил в отдаленные местности на восток, где продавал его каким-то воинам, называвшимся Шанкара… Так она сказала.
— Ты имеешь в виду Шабанкара’и?
— Не знаю точно, я тогда была очень мала.
— Это группа курдских племен. Они живут на границе со страной персов. Их название происходит от курдского слова «пастухи» — Шабанкара’и.
— Откуда ты знаешь обо этом?
— Однажды я лечил человека из их племени, и еще потому, что я старик, который старше тебя на двадцать лет.
— Нет, любимый, — ты мой обожаемый малыш.
Марта вдруг подскочила ко мне, поцеловала и отпрыгнула назад. Я попытался схватить ее за руки, но она увернулась и села на свое место, с опаской посматривая на дверь. Я спросил, что случилось с ее мужем, который был старше ее на целых сорок лет, и Марта объяснила, что он не был ей мужем в известном смысле и два года она провела с ним, так и не догадываясь об истинном назначении замужества. Однажды в жаркий летний полдень она играла с соседскими детьми на заднем дворе, когда одна из соседок подозвала ее и за руку отвела к мужу. Матери дома не было, а он сидел на земле, прислонившись спиной к стене, — грузный, совершенно голый, если не считать короткой исподней рубахи, из-под которой торчали его ноги, покрытые, как сказала Марта, густой шерстью. При этом она брезгливо поморщилась.
— Мы остановились у порога, — продолжила Марта, и в ее голосе зазвучали нотки скрытой боли, — и соседка почему-то, я не поняла почему, захихикала. Затем старым медным стаканом зачерпнула воды из стоявшей у двери лохани, и ополоснула мое лицо, после чего расплела мне косы и смочила водой волосы… Этот рассмеялся, а соседка принялась подталкивать меня к нему, пока я не оказалась у него между колен. Я была словно маленькая птичка, прижатая к бедру великана. Старуха вышла, и он тут же стиснул меня так сильно, что я почувствовала, как хрустят мои ребра, а затем грубыми руками принялся водить по разным местам. Мое тело тогда еще не сформировалось, поэтому сначала он засунул свои пальцы мне в подмышки, а потом стал гладить едва начавшие набухать соски. Я не сопротивлялась, была очень напугана и жалела, что дома нет матери… Он полностью раздел меня, положил себе на колени, даже не сняв с себя рубаху, и стал ладонью водить мне по животу и ногам. Меня охватило какое-то странное, незнакомое ранее ощущение, я закрыла глаза и полностью отдалась его воле. Вдруг он засунул палец мне внутрь, и из меня хлынула кровь. Я вскрикнула и рванулась к двери. Он настиг меня и рукой, испачканной моей кровью, ухватил за волосы. Я билась и кричала, пока он с силой не отшвырнул меня в дальний угол комнаты, где я сжалась в комок и потеряла сознание. Очнулась я, только когда пришла мать, бросившаяся обнимать меня.
— Довольно, Марта, довольно об этом.
— Но я хочу все рассказать тебе, чтобы ты знал, как жестока была ко мне жизнь.
Рассказ Марты потряс меня до глубины души, особенно когда я узнал, что этот ее муж, несмотря на всю свою телесную грузность, с женщинами не спал и только с Мартой забавлялся подобным образом. Когда Марте исполнилось пятнадцать, мать умерла, и муж запретил ей выходить из дома. Он неделями пропадал по своим делам и, возвращаясь, хотел видеть, что игрушка его дожидается.
Слезы ручьем катились на платье, но Марта во что бы то ни стало пожелала продолжить рассказ. Может быть, воспоминания давили на нее тяжким грузом и она испытывала потребность с кем-нибудь поделиться, а может, она хотела донести пережитые ею страдания именно до меня. Вытерев слезы, Марта продолжила:
— Его толстые губы расплывались в довольной и глупой улыбке, когда я спешила к нему с тазом с водой, чтобы поскрести задубевшие подошвы его ног губкой. Так советовала мать, и мне приходилось делать это каждый раз, когда он разваливался, притворяясь уставшим, на глинобитной скамье при входе в наш небольшой дом из двух комнат. За несколько недель он привык к тому, что я мою и скребу ему пятки, и стал требовать, чтобы я терла их до того момента, пока он не засыпал. Спал он сидя и громко храпел… Спустя некоторое время он стал приказывать мне запирать дверь и садиться рядом так, чтобы пальцами правой ноги он мог играть с моими сосками, пока не заснет… Эта ненавистная игра продолжалась несколько недель, а потом настал день, когда он велел мне снять одежду и сесть у него в ногах, после чего одной ногой он начал залезать мне в разные места, в то время как я должна была скрести ему другую ногу… Как-то раз одним очень жарким полднем я растирала ему ноги, и он засунул палец ноги мне в рот, приказав сосать его! Я отказалась, и он в ярости ударил меня ногой в живот. Я вскрикнула и упала на пол, а он захрюкал от удовольствия, видя, как я, голая, валяюсь и стону под ним. Возвышаясь, он стоял надо мной, и мне казалось, что огромный камень готов обрушиться на меня с гребня высокой скалы. В тот момент мне хотелось, чтобы он снял с себя одежду, лег на меня и любил так сильно, чтобы я умерла под ним и больше никогда не испытывала таких мучений. Но он не сделал того, о чем я мечтала. Вместо этого он наступил ногой на низ моего голого живота и принялся тереть там… А при этом еще и смеялся. Я и сейчас чувствую на себе шершавое прикосновение его пятки.
— Не думай об этом, Марта, и благодари Господа за то, что освободил тебя от этого бесчестного человека.
Марта ненадолго замолчала: уставившись на свои колени, она погрузилась в щемящие воспоминания о прошлом, а я рассматривал ее щеки и длинные ресницы. Из глаз Марты побежали тонкие ручейки слез, окрасившие щеки легким румянцем, отчего ее лицо посерьезнело, а затем стало каким-то безмятежно-задумчивым и ранящим сердце. Мне захотелось прижать ее к себе, но я побоялся сделать это. Ах, если бы в тот день я отважился подняться, отереть ладонью ее нежные щеки и прижать ее к своей груди, гладить ее волосы и, прикрыв глаза, вдыхать исходящий от нее тончайший аромат!.. Она склонила бы голову мне на грудь, а я распростер объятья и принял ее в них, и мы бы притихли и застыли… как статуя из белого мрамора — в напоминание людям.
