2
Никон торопливо дернул за шнур колокольчика, позвал келейного служку Шушеру. Сам митрополит бдит, тут и чернецу не сон. Скор Никон на правеж: живо в подземные палатки на чепь.
Велел принесть сряду для мытья. Шушера скоро принес оловянник ведерный с теплой водой, губку, брусок итальянского душистого мыла. «Разомкни вериги-то, – впервые осипше попросил Никон. Шушера мысленно устрашился просьбы митрополита, но перечить не стал: он любил Никона куда пуще батьки родного и благоговел пред владыкой. Никон повернулся к служке спиною, Шушера взглянул на образ Спасителя и перекрестился. Ему показалось, что Пресветлый милостиво кивнул головою, прощая грех митрополиту. – Иззуделось все, спасу нет, – пожалился Никон, терпеливо дожидаясь, когда Шушера отопрет замок. – Ты погляди, сынок, не завелось ли там какое семейство шашелей. Кто-то точит и точит».
От кожаных шлей и цепей на теле митрополита затвердел досмертный след: на левой лопатке железами попритерло, изъязвило, из ранки тянулась сукровица.
«Ой, батько-батько, ты без вериг-то, как конь без упряжи», – вдруг не сдержался чернец и осекся, прикусил язык, ожидая митрополичья гнева. А Никон вздохнул глубоко и кротко, слегка заискивая перед келейным служкою: «Ой, слаб человек. И я таковской... Искушеньям тела своего поддался. Ты, Шушера, никому про то. Так зудит, спасу нет. Иоаннушко, потри губкою, обиходь батьку своего. Пуще, пуще... Видит Бог, зачтется тебе сия милость, коли грешника прижалел во славу сердца своего. Ты батьку во грехе узрел, прости и молися нынче за него». – «Ой, владыка-владыка, неугасимый светильник благочестия! Я за вас не токмо руку, но и голову!..» – захлебнулся восторгом монах, пал на колени в мокрое, поймал руку митрополита и стал жарко целовать.
«Будет, будет... Во отечниках писано: егда в лицо человека похвалишь, тогда сатане его словом предаешь. Воздень-ка на меня усладу телесную и замкни надежно, а ключ закинь куда подале, чтоб не блазнил. – Никон поворочал плечами, удостоверяясь, ладно ли легли вериги: цепи грустно и сыро сбренчали, обнимая монашеское тело. – Нет-нет, – поправился Никон торопливо, углядев в своих словах бесовские уловки, – ты положь его на самое видное место, чтоб ключ укорял меня за слабость».
Хотел Никон поведать служке о недавнем видении и раздумал, отправил прочь. Накинул на себя кафтан, сел на спальное место. В обеих крылах новгородского подворья, во всех келейках и приказных палатах стояла глубокая предутренняя тишина: именно в эти часы молитвенному монаху особенно уединенно и близко к Господу. Сон-то был в руку, Христос весть подал. Но отчего дрожит в сомнениях моя душа?..
Собинный друг, Алексей Михайлович, вот ты заслал ко мне своего духовника с посулами: опередив собор, уведомил, великую честь оказал. Но волен ли ты, великий государь, залучивши под себя монастырский приказ, еще и патриарха подбирать своей рукою? Не того, коей ближе церкви и Господу, а коей слаще твоей прихоти. Не два ли меча замыслил восхитить, милостивец? Иль ты позабыл, часом, Константина Великого, что отдал папе Сильвестру Рим со всею вотчиной в управление, вручил ему меч духовный, а сам же удалился в Константинград, уставя при царе меч мирской...
Но глава церкви славен не токмо сиянием, но и страданием. Какой же я благочестивый страдалец, коли от малой язвы до слез убился. Снести ли мне страсти святого Феодота, епископа Киринейского, коего и ногти железными строгали, и на одре железном раскаленном распинали, и гвозди вбивали в нози, а он все стерпел, священномученик, непрестанно обличая князя-безбожника и кумирослужителя. И тот, видя стойкость Феодота, посрамлен бысть и спустил епископа на волю в свой град Киринец.
...Где много власти, там велегласна, обильна слава правителю и почасту искушения. Там пасется возле сатана с ордою.
Страдания земные искупаются славою небесною; мирская же слава по смерти заслоняется забвением.
Господи, Господи, дай сил устоять пред соблазнами мира сего.
Господи, дай мне сил и терпения замирить два меча, что бьются в душе моей, и вогнать их в усты...
«1652 года июля в 22 день двенадцать духовных мужей объявили патриархом Никона, и Казанский митрополит Корнилий возвестил о том государю...»
Алексей Михайлович с бояры пришел в Успенскую соборную церковь. Были с ним боярин Бутурлин, да окольничий князь Ромодановский, да начальник Земского приказа Богдан Хитров. Государь влажной губкой протер образ Богоматери, поцеловал край ризы, самолично оправил фитиль елейницы под иконою, возжег свечу и деловито, придирчиво, словно бы настоятелем был, а не самодержцем, оглядел весь собор. И остался доволен лепотою, блеском и сиянием его. Несказанный, предвещающий долгое счастие тихий свет струился с горных вышин, и, томясь радостию, упорно скрывая нестихающую улыбку, государь возвел взгляд поверх паникадила, в голубую, со звездами глубину купола, откуда досматривал за ним строгий, неприступный взор Саваофа. Был государь в повседневном летнем шелковом зипуне с собольей отрочкою, в горсти жал парчовую дворцовую шапочку, чувствуя, как от волнения потеет ладонь и перстень с яхонтом впивается в насыревшую кожу. «Марьюшка-то как рада. Будто младенец, воссияла», – вдруг вспомнил царь о супруге, но эта случайная мысль не помешала торжеству, но лишь наполнила смысл происходящего особой глубиною. Воистину любимого отца, что желанен и первым людям Руси, и челяди, и рабишкам, ныне обретала вдовеющая, тоскующая церковь. Приложившись к раке святого Петра, государь встрепенулся, вышел из алтаря на амвон и, не мешкая, спосылал за Никоном на новгородское подворье митрополита Сарского Серапиона с почтенною дворцовой свитой по чину и уряду. Он с нетерпением ожидал, когда распахнутся врата притвора и в голубом разъеме его, осиянный солнцем, через порог вступит будущий патриарх.
Но послы вернулись ни с чем и были тут же засланы вторично. Никон не захотел прийти.
Послы и в другой раз вернулись ни с чем. Никон не покорился. Тогда были спосыланы бояре в третий раз с наказом привесть новгородского митрополита против его воли...
Боярин Зюзин по дружеству весть подал: случилось жданное – на соборе избрали Никона в святители. Томясь, подглядывая в оконце посольство от государя, Никон впервые со вчерашнего утра поел рыжиков гретых да горшочек кашки смоленской, пирог косой с луком, кислыми штями запил. Велел Шушере подавать выходной убор, вдруг засуетился: служка принес из ризницы митрополичье платье – рясу лиловую шелковую, мантию червчатую со скрижалями, белые плисовые чулки и сафьянные зеленые сапожки. Никон заперся в келье и, мучаясь непонятно, страшась неведомой кары, в одном исподнем тяжело опустился на лавку, перебирая четки, что когда-то низал сам из своеловленого речного земчюга, будучи в иноках Кожеозерского монастыря. Господи, как давно то было, когда жил он в уединенной келье в глухой олонецкой тайболе и всякий проходящий дикий зверь был ему за брата. И вдруг почувствовал Никон себя ужасно старым, изжитым, и сорок семь отмоленных лет помыслились пределом земного быванья. И еще помнилось ему, будто сон, все случившееся с ним, и он много лет постоянно обманывает ближних, уверяя их в какой-то особости своей. И отчего-то люди с охотою на эту уловку покупаются, как карась на червя. Молитвенник он? постник? трудник? начетник и книжник? Да мало ли на миру, на просторах Руси невидимых скромных подвижников, кто изо дня в день до гробовой доски неутомимо трудится во славу Христа. Так почто же он, Никон, подпал под общий глаз? чего так сладко насулил он, что православные с охотою уверились в его духовную силу и славу?
...Видит Бог, гореть мне в аду огненном за грехи тяжкие: ибо нет ничего блуднее и нелепее самодоволия и гордыни. Боже, Боже, прости меня! не хочу славы, но хочу уединенья!
Решился – и тягость с сердца долою; из сундука, крытого устюжской прорезной жестью, что всегда возил с собою, достал иеромонашью суконную рясу, не однажды штопанную, в коей сошел на землю с Анзерского острова, встряхнул ее на свету и, убедившись, не потратила ли где тля, степенно облачился, перепоясался кожаным широким ремнем, голову же покрыл по самые брови монашьей вязаной скуфьей с воскрыльями; меж ног поставил можжевеловый посох с рогами и, утвердившись на лавке, принялся ждать гостей.
Все суета сует, с легкостью думал Никон, все тлен и прах; все в свой час приходит, и все уходит в свой час. И все тщания мира, все мудрствования его не стоят одной тихогласной молитвы к Господу.
...И вот вошли послы зазывать Никона на патриаршество; а Никон изгнал их.
И другой раз заявились митрополит Сарский Серапион с бояры – и был немилосердно изгнан.
«Сожигаешь, владыко, мосток к Господевым плеснам!» – обиженно посулил Серапион, уходя.
И тогда упал Никон на колени перед образом Спасителя, немилосердно ударился лбом о пол, испустил горестный стон: «За что терзают меня, Господи? На радость и величие ведут стражи, а как на муку!»
