– А он, человек-то этот, Матюшка, не пророк ли какой? – несмело спросил Дениска. – Сказывают, пророки-то за народ на смерть шли.
Матвей укоризненно покачал головой.
– Каши ты мало ел, Дениска. Пророки больше за веру да за царя языком ратовали. А этот человек за оружие взялся, чтобы новую жизнь народу завоевать. Слышал, как в пятом году рабочие по всей России дрались за это же самое? Ну ладно, пойдем-ка садиться за стол, а то хозяйка вон уж сердиться начинает.
В дверях показался дед Фишка.
– О, сваток! Здорово бывал! – проговорил он, крепко пожимая Денискину руку. – Как сватья Марфа поживает? Дед-то Платон Андреич в добром ли здравии? А батя все возле мельниц хлопочет? Далеко ли он ездил давеча с Демкой Штычковым? Будто от кедровника катили. Или в Ягодном делишки какие завелись? А кто с ними третий-то? Присматривался я и никак не узнал. Глаза, черти их уходи, слабоваты стали.
Дениска пожал плечами.
– Ездили куда-то, а куда, не знаю. Батя не дюже любит о своих делах разговаривать. А третий-то не нашинский, из уезду приехал. Видно, из начальства. Батя перед ним готов на четвереньках ходить. Из-за него вот и мне влетело.
Дениска принялся рассказывать деду Фишке о побоях, а Матвей подошел к русской печи и, привалившись к ней, думал:
«Они или не они в кедровнике были? Три следа. Ну, ясно, что они ходили. Что им там зимой понадобилось? Не думают ли кедрач на порубку извести?..»
– Денис, отец ничего не собирается строить? – спросил Матвей.
– Ничего не слышал. Прошку собирается весной отделить – это знаю. Ну, так дом ему давно уж готов.
Вошла Агафья.
– И куда девался постреленок? – сказала она озабоченно. – Вот сейчас вертелся все тут, у ворот.
– Максимка-то? – спросила Анна, выходя из-за перегородки с большой миской дымящихся щей. – Да он схватил кусок хлеба и опять гулять убежал. А Артема ждать нечего. С утра вон, как отец, на лыжах с ребятами куда-то ушел. Давайте обедать.
Сели за стол. Ели молча, каждый думал о своем. Только Маришка все что-то лепетала о косачах, но ее никто не слушал.
Когда цветет черемуха, Волчьи Норы утопают в белизне и медовый аромат наполняет улицы. Белизна так плотна и аромат так густ, что даже в сумеречные весенние ночи, при блеклой луне и легком, порывистом ветре, черемуховые кусты белеют, как прикорнувшие на берегу озера гуси, а терпковатый запах пьянит не хуже, чем в тихий, безветренный полдень.
В эту пору цветения черемухи воскресные дни в Волчьих Норах бывают полны веселья и необыкновенной суеты. У церкви, на поляне, парни и девки водят хороводы. В палисадниках под окнами домов мужики и бабы ведут тягучие разговоры о жизни. Под кручей, по берегам речки, в густых тальниках ребятишки, забыв обо всем, затевают упорные и бескровные войны… Широкие и прямые улицы седа пестрят от людей. А небо в те дни льет на землю ласкающий свет, и прозрачная голубизна его бывает притягательна, как глаза первой любимой. Не оттого ли и стар и млад так подолгу смотрят на небо? Не в эти ли минуты человеком ощущается все величие мира и неизъяснимая прелесть того, что названо жизнью?
Строговы не отличались большой набожностью, но в воскресные дни завтракать садились только тогда, когда раздавался колокольный звон. Трапезник Маркел об окончании обедни всегда возвещал селу разудалым звоном во все семь колоколов. Так было и в этот день.
– Нюра, неси шаньги на стол. Слышишь, Маркел «Во саду ли, в огороде» вызванивает, – проговорил Матвей, выходя из горницы.
В кути все уже было наготове, и на столе сейчас же появились самовар и горячие шаньги. Матвей быстро напился чаю, надел праздничную, вышитую шелком рубаху и отправился на село. Там были дела.
Лучисто сияло солнце. Извивавшаяся по лугам речка отливала слюдяным блеском. Быстролетные касатки чертили в воздухе незримые и неразгаданно замысловатые фигуры. За огородами, по склонам холмов, земля так ярко зеленела, что от зелени слепило глаза. Где-то в одном из дворов одинокий гармонист наигрывал несложный мотив и грустно напевал:
Бывало, вспашешь пашенку,
Лошадок уберешь,
А сам тропой знакомою
В заветный дом пойдешь.
Она уж дожидается,
Красавица моя…
Матвей прислушался к пению, улыбнулся: «Бывало, бывало, милый друг. Ты-то еще рано грустишь. А вот я… Пролетела молодость». Вспоминая о прошлом, он дошел до головановского магазина и, когда стал подыматься на крылечко, пожалел, что путь был так короток.
– Захарыч, я к тебе, а ты тут как тут! – проговорил Ефим Пашкеев, появляясь в дверях магазина.
– Что ты, на мне пахать собираешься? – смеясь, спросил Матвей.
– На-ко, читай. Влас поклоны шлет, – проговорил Ефим, подавая Матвею письмо.
Ефим Пашкеев часть своего дома сдавал обществу под земскую квартиру, и почту, доходившую до Волчьих Нор чаще всего с попутчиками, завозили к нему. Матвей принял от Ефима письмо и долго смотрел на синий конверт.
«Неужели от Власа? О чем он будет писать? Просить теперь нечего, а чем-нибудь помочь… Да можно ли ждать этого от него?»
Он разорвал конверт, вытащил оттуда маленький листок бумаги, исписанный крупным почерком.
«Служба, Мирон сказывал, что бывал у тебя. Он теперь сосед мой. Сколько синичка ни летай, а не миновать ей клетки. При его рассказе взгрустнулось мне. Ты-то молодцом! Капля камень долбит. Ну, давай, давай. Реки-то из ручейков собираются. При случае не забудь моего старика, коль не умер, да сходи поклонись на могилку Устиньки. Будь здоров. Авось еще свидимся. Времена меняются.
Е м е л ь я н»
Ефим Пашкеев внимательно следил за Матвеем. Он видел, как его пальцы нервно теребили косо оборванные края письма, а губы шевелились беззвучно и часто.
– От Власа? Здоров ли? – спросил Ефим.
– Хворает. Животом мучается, – ответил Матвей и со злостью подумал:
«Правды захотел? Жирен будешь».
– Ну, пока прощевай, Ефим, – проговорил он.
– А в магазин-то, Захарыч?
– В магазин не к спеху. Пойду матери скажу. Все-таки не чужой человек – сын хворает.
Матвей оглянулся. Ефим стоял на крыльце и недоверчиво глядел ему вслед. Матвей подосадовал на себя: «И как я ничего умнее не придумал!» Но скоро это перестало его тревожить, и он начал припоминать письмо, с трудом удерживаясь от желания остановиться и еще раз прочитать его.
«Мирон сказывал… он теперь сосед мой… сколько синичка ни летай, не миновать клетки», – вспоминалось Матвею. – Так, так, отгулял, значит, Тарас Семеныч на воле, – рассуждал он про себя. – Да, как ни связывай орлу крылья, летать его не отучишь. Эх, Мирон, эх, Тарас Семеныч, богатырь ты человек! Нет, не удержат тебя, не удержат. А старика твоего не забуду, друг мой Емельян, Антон Иваныч. Вот сейчас приду домой, насыплю пудовку муки и отнесу твоему родителю».
Дома никого не было. Агафья и Маришка ушли в огород, Анна к бабам – посудачить, дед Фишка отправился за село вырубить черемуховый корень для новой трубки, а сыновья разбрелись по товарищам. Матвей присел на табуретку и вытащил письмо. Только начал читать – в избу вбежал Максимка.
– Тятя, у Штычковых гуляют. Ворота настежь, а посередь двора чуть не полубочье с вином. Демьян всех ковшом потчует. Мужики в дым пьяные.
Матвей невольно поднялся, взглянул в окно, подумал:
«Затевает, подлец, что-то. Вином задарма не станет поить. А что затевает?»
Максимка скрылся из дому так же внезапно, как и появился. Оставшись один, Матвей дочитал письмо Антона Топилкина, все еще живущего в ссылке, спрятал конверт в кисет и прошелся раз-другой по прихожей.
«К делу, скорее к делу», – думал он.
Подойдя к высокому ящику, стоявшему между кроватью и печкой, он открыл его и среди тряпок и рухляди стал искать какой-нибудь мешочек под муку.
В окно резко постучали. Не закрывая ящика, Матвей обернулся.
– Эй, хозяин, живо на сходку! – крикнул посыльный, и вслед за этим послышался резкий стук в окна соседнего дома.
Мешочка в ящике Матвей не нашел и решил муку отнести после, когда придут домой мать или Анна, а сейчас отправиться на сходку. Он взял картуз и вышел. Не успел повесить замок, на крыльцо поднялась Анна.
– Господи, живем мы бирюками и ничего-то не знаем, – заговорила она.
– А что случилось? – равнодушно спросил Матвей.
– Как «что случилось»?! Дениска наш от бати ушел. В Жирове у кого-то в работники пристроился.
– И хорошо сделал. Неужто побои молча переносить? – сказал Матвей.
– «Хорошо сделал», – передразнила его Анна. – Я знаю, что тебе это по нраву. Ты его на это и подбил.
– Да и ты это ему советовала. Вспомни-ка!
– Это, да не это. Я ему говорила, чтоб ушел он в работники понарошке, батю попугать, а он, видишь, что удумал? Батя-то вчера в Жирово за ним ездил. Слыхано ли, сын-кормилец, наследник, в работники ушел.
– Что же, обратно привез? – с живостью спросил Матвей.
– Как же, привезешь! Дениска-то будто сказал: «Нет, батя, каменное у тебя сердце, а то, что от камня откололось, назад не приставишь». Батя, говорят, начал его стращать: «Возьму, мол, и отдам твой пай из хозяйства Терехе с Прошкой». А он, Дениска-то, ему: «По мне, хоть сейчас отдавай. Не добром, говорит, все это нажито, и мне чужого не надо». Ты подумай только! И откуда что у парня взялось?
