– Господа, не станете же вы отрицать, что благодатный ветер реформ освежит наше отечество, обновит громоздкий и дряхлеющий аппарат государственной власти… Лучше уж сейчас стравить лишнее давление из котлов, нежели ждать, когда эти котлы с грохотом взорвутся вроде Везувия.
– Да пусть летит все к чертям! – вмешивался в спор Панафидин. – Мне двадцать два года, я только вступаю в жизнь, но уже чувствую себя немощным стариком… Я хотел бы точно знать, кто виноват в наших постыдных поражениях?
– Успокойтесь, мичман, все образуется.
– Когда? – бушевал Панафидин. – Или вы надеетесь, что с моря подойдет Рожественский и вызволит вас из плена? Так я уже испытал Цусиму! И я знаю, что другого пути для эскадры нет. Ее тоже ожидает Цусима, мимо которой она не пройдет…
Словно усиливая позор царизма, японцы собрали анкетные данные о почти поголовной безграмотности пленных солдат, едва умевших расписаться, и эта позорная статистика была опубликована в иностранной печати, наделав страшный переполох в министерских кругах Петербурга. Стало быть, царская Россия кровью расплачивалась и за повальную безграмотность.
– Не знаю, как вам, господа, а мне стыдно, – говорил Панафидин. – Выходит, дело не только в качестве снарядов, есть причины и более глубокие… Понятно, почему нас лупят. Вся Япония по утрам наполнена голосами школьников, к услугам которых в школах имеется все, даже плавательные бассейны. Японские студенты зубрят в трамваях так, что на любом повороте трамвая они падают в обмороки. А мы, великороссы, по шпаргалкам – бац! – и диплом в кармане… Все мы с вами – безбожные лентяи. Нас прежде пороть надо, а потом учить…
Япония в эти дни вдруг как-то съежилась, подозрительно притихла, словно прислушиваясь к чему-то далекому. Тревожные взоры японцев были обращены в пасмурные дали океанов, откуда тянулись пути к Цусиме. Для них, для островитян, морской фактор войны по-прежнему оставался важнее фактора сухопутного.
………………………………………………………………………………………
Неожиданно притихла и война в Маньчжурии: Куропаткин, как водится, проиграл сражение под Мукденом, он снова, как ему и положено, отодвинул войска назад, а линия фронта стабилизировалась, как бы закостенев в новейших формах войны – в позиционных! Казалось, что японцы, лениво постреливая в нашу сторону, уже не были заинтересованы в дальнейшем продвижении к северу – в сторону Харбина… В чем дело? Куда делся самурайский задор? Теперь-то мы знаем, что Япония уже была истощена до предела, а центр войны с полей Маньчжурии переносился к проливам возле Цусимы, где главная схватка двух флотов должна решить исход всей войны…
Прибегая к помощи шаблонного выражения, я пишу здесь, что «весь мир затаил дыхание», когда две русские эскадры (Рожественского и Небогатова), завершив последнюю погрузку угля, легли на курс, ведущий к острову Квельпарт, за которым открывались пугающие жерла Цусимских проливов и где их сторожили узкие глаза адмирала Того, припавшие к линзам оптических дальномеров системы Барра и Струда… 15 мая рано утром берлинский миллионер Мендельсон переслал в Петербург срочную телеграмму на имя министра финансов В. Н. Коковцева. Содержание депеши было таково, что Коковцев на минуту оторопел. Барственным жестом, щелчком пальца поправив ослепительную манжету, министр потянулся к телефону. В здании Адмиралтейства трубку снял управляющий морским министерством:
– Адмирал Авелан у аппарата.
– Федор Карлович, вы еще ничего не знаете?
– А что я должен знать, милейший?
– Вам не поступали известия с наших эскадр?
– Поступали. О бункеровке у берегов Аннама.
– Так вот… Не знаю, как и сказать. Я держу в руках телеграмму от Мендельсона, который дружески извещает меня, что от наших эскадр в бою у Цусимы ничего не осталось.
– Это какая-то провокация банковских заправил.
– Вряд ли. Думаю, через час-два наши военно-морские атташе из Лондона и Парижа подтвердят эту… нелепость.
– Хорошо, Владимир Николаевич, – отвечал Авелан. – В любом случае я доложу об этой нелепости его величеству…
Сразу после победы при Цусиме всю Японию охватила безудержная свистопляска самого грубого, самого вульгарного шовинизма. Самурайские газеты открыто требовали расправы надо всеми «акачихе» («рыжими», как они называли всех европейцев). В эти дни русских военнопленных не выпускали из лагерей, а на улицах городов японцы избивали и оплевывали всех «акачихе» подряд – американцев, англичан, немцев и прочих. Япония лишь теперь – после Цусимы! – возомнила себя великой азиатской державой, которой в Азии и на Тихом океане все дозволено. Но в этом случае политика Токио задевала интересы Вашингтона…
На другом берегу Тихого океана президент в Белом доме испытал большую тревогу. Рузвельт втайне очень желал, чтобы Япония дралась с Россией «до тех пор, пока обе (державы) не будут полностью истощены, и тогда мир придет на условиях, которые не создадут ни желтой, ни славянской опасности» – это документальные слова Рузвельта! Поддерживая Японию, он желал ослабления России, но теперь, когда Россия потеряла свой флот, он не мог желать усиления Японии. В исторической перспективе уже проглядывали смутные пока очертания будущей японской угрозы – и для России, и для Америки тоже. За силуэтами тонущих русских броненосцев можно было предугадать расплывчатые миражи Пирл-Харбора.
14 мая отгремела Цусима, а 18 мая Токио обратилось к Рузвельту с просьбой о посредничестве к миру. Не Россия – нет, сама же Япония обнаружила свою слабость, невольно признав, что она больше России нуждается в наступлении мира. Запуганный революцией, Николай II соглашался сесть за круглый стол переговоров, а президент Рузвельт заранее (и очень охотно) накрывал этот стол скатертью в американском Порт–смуте…
Цусима! Ленин писал о ней: «Этого ожидали все, но никто не думал, чтобы поражение русского флота оказалось таким беспощадным разгромом…» Из этого беспощадного разгрома вышли, отстреливаясь по бортам, наши доблестные крейсера. И среди них героическая «Аврора» – с ее легендарной судьбой.
………………………………………………………………………………………
Флагманский броненосец «Миказа», на котором сражался Того, был изуродован при Цусиме до такой степени, что едва тащился на ослабевших машинах. Офицеры японского флота повидали офицеров русской эскадры уже в бараках для военнопленных, теперь им незачем было скрывать от своих противников правды, от них наши моряки узнали, что броненосцы Рожественского стреляли точно и хорошо.
– Если бы ваши снаряды обладали такой же взрывной мощью, как наши, – говорили японцы, – результат сражения мог бы закончиться для нас плачевно. Мы все удивлены стойкостью ваших кораблей, которые были способны продолжать бой, имея страшные разрушения корпусов и пожары в надстройках, когда броненосцы напоминали огромные костры.
– Нам, – отвечали японцам русские офицеры, – лестно это слышать, но… После драки кулаками не машут!
27 июня начались мирные переговоры в Портсмуте. Японцы, предчувствуя конец войны, несколько ослабили режим пленных, офицерам разрешили свободное перемещение по стране. Единственное, что они требовали от пленных, это не сидеть в ресторанах долее трех часов, на одежде носить особую бирку. Пользуясь этим, Панафидин объехал множество городов, спрашивая о знакомых и близких – кто уцелел, а кто нет? Он вспомнил, что Игорь Житецкий тоже стремился попасть на эскадру Рожественского… «Что с ним? Неужели тоже погиб?» Узнавал:
– Никто из вас не встречал ли мичмана Житецкого?
– А кто он такой?
– Мичман. Состоял при кавторанге Кладо…
– Что-то мы таких не помним, – отвечали Панафидину в госпитале Майдзуру. – Кладо, правда, болтался на эскадре, но потом у берегов Англии куда-то исчез. А вашего мичмана Житецкого мы даже не знаем. Впервые о таком слышим…
Наконец Панафидин решился спросить о судьбе эсминца «Громкий», которым командовал его сородич Керн – «дядя Жорж», веселый и бравый капитан 2-го ранга. Ему отвечали:
– Судьба «Громкого» загадочна для всех нас. Об этом эсминце ходят легенды, будто он свершил подвиг, приравненный к подвигу «Стерегущего»… Вы уже были в Киото?
– Нет. Собирался, – сказал Панафидин.
– Так побывайте. Говорят, в Киото есть один уцелевший с «Громкого». Его фамилию легко запомнить – Потемкин…
В древнем Киото, бывшей столице Японии, переживали тяготы плена два адмирала, Рожественский и Небогатов, окруженные своими штабами и флаг-офицерами. Мичман Владимир Потемкин еще не оправился от потрясения, рассказ его напоминал телеграфную ленту, выстреливающую краткие фразы:
– Мы рвались во Владивосток. Нас преследовали. Сразу четыре миноносца. Сначала давали двадцать пять. Попадание в котел. Потянули на семнадцать. Снарядов не стало. Флаг сбило. Керн послал матроса на мачту. С гвоздями и молотком. Флаг прибили к мачте. Намертво… После этого я ничего не помню. Утонул Керн или убили его – не знаю.
