И вот Кузьма среди ночи приводит лошадей - скачи до самой Москвы.
- Че молчишь5 Пути забоялся?
Да ведь хан-то идет на Москву с войском! И как тихо ползет, змей. Ольг, значит, с ним заодно? Но Кузьма-то, Кузьма, тиун рязанского князя!
- Спасибо, отец.
- Я те кой-чево положил там в переметную суму. Но маловато, однако, ты сухарей возьми.
Прошли в избу. Хозяйка раздула огонь в печи, зажгла лучину. Не поднимая глаз, насыпала черных сухарей в холщовый мешочек.
- Побереги ты их, дядя Кузьма,- просяще сказал парень.
- Поберегу.
Николка натянул армяк, перебросил за спину ремень саадака, принес из сеней длинный сверток, размотал холст.
- Меч? - удивился староста.
- Не гневайся - тайком сковал.
Опоясавшись, Николка заглянул на полати, где спала Устя, неуверенно шагнул к хозяйке. Она ткнулась в его грудь, обхватила руками широкие Николкины плечи, всхлипнула. Хотя в селе уж не было тайной, что молодая вдова живет с постояльцем как с мужем, Кузьма засопел и отвернулся. Николка поцеловал Дуню.
- Не плачь, я ворочусь за вами.
На подворье Кузьма сказал:
- Там рогатина к седлу приторочена - сгодится.
Топот коней затих во тьме, женщина, сдерживая рыдания, посетовала:
- Хоть бы знать, куда он, соколик, направился, от какой беды молить мне защиты ему у девы святой?
Староста помолчал, как бы решаясь, вздохнул:
- Татары идут, Дуняша…
Женщина ойкнула.
- Не бойсь, орда мирная. Человек от князя велел оповестить о том деревни - вот я и послал Миколу.
- Пронеси, господи!
- Ты баба с понятием. - Староста понизил голос. - Орда - она все ж Орда. Сама соберись да с бабами потолкуй. Пущай не шумят, не мечутся, мужиков не терзают, а тихо, скоро изготовятся. Коли недобрые вести дойдут, на сборы часа не дам.
- Поняла, дядя Кузьма.
В избе Дуня достала свечу, при ее свете связала в узлы одежду, вышла в сени. Последние полпуда ржи пересыпала из ларя в короба, достала мешочек проса. Потом со ступкой на коленях уселась на лавку и стала толочь просо. Полпуда ржаного толокна да с четверть просяного - надолго ли хватит им? А поля стоят несжатые, неужто бросать? Ведь все потравят своими ненасытными табунами, дома пожгут. Не верилось рязанской женщине, что хан явился на Русь с миром. Ратники князя Ольга перехватывали малые отряды грабежников, но от большой Орды Ольг - не защита, хотя и едет рядом с ханом, как уверяет староста. На ее памяти лишь князь Донской дважды громил и выбрасывал за пределы Руси золотоордынское войско. Но где он, князь-надежа, с его неисчислимыми ратями? Знает ли, что степные кони уже топчут пределы соседней Рязани? Может быть, его дружины тоже подступают к синему Дону, заграждая врагам дорогу красными щитами и острыми копьями? Или почивает он беспечно в своем златоверхом тереме рядом с теплой княгинюшкой, не чая о горьких тревогах рязанских матерей?
Ее вдруг толкнуло в сердце: Никола! Никола-то был московским ратником, и в Холщове его держали неволей. И Кузьма ведь служил московскому князю, на Куликовом поле рубился с Ордой.
Глухие удары медного пестика погасали в углах, шелест проса казался чьим-то неразборчивым шепотом. В отрешенных глазах женщины дрожало пламя свечи, а видели глаза темную дорогу в полях и дубравах, всадника, скачущего на полуночную звезду. "Обереги его, святой Никола, заступник странствующих, от лихих татей, от зуба звериного, от черной стрелы татарской, от зыбей болотных, от цепких клешней зеленого деда, сидящего в черном омуте у речной переправы. Пусть он не возвращается ко мне - только бы доскакал…"
Дуня не замечала, что в ее молитве больше материнской жалости к парню, чем желания любовницы вернуть залетного сокола.
Утром село казалось спокойным, но никто не выехал на поля, детей не пустили по ягоды и грибы. Пастухи погнали стадо не на полдень, в степное разнотравье, - в другую сторону, к речке, за которой начинались непролазные Волчьи лога. Мужики дотошно проверяли телеги и упряжь, женщины пекли пресные лепешки, которые затвердевают и сохраняются месяцами. На дворе старосты грузили подводы кормами для дружинников. Наконец небольшой обоз потянулся на закат, в сторону Тулы. Село вздохнуло - Орда уже обошла Холщово. А вечером Касьян привез невероятную новость: в дальних деревнях побывали ордынские разъезды, торговали бычков, телок, молодых коней и платили чистым серебром.
- Неуж на Литву хан собрался? - гадали одни.
- Почто же Ольг-то с ним? - сомневались другие. - Он же со князем Ягайлой в давней дружбе.
Чесали бороды, прятали глаза друг от друга, как будто их втянули в нечистый сговор. Про себя гадали: чем же их князь так подкупил хана, что войско его не отбирает даже корма, а предлагает за них серебро? Неужто Великая Орда стала бояться рязанских мечей? Старосту расспрашивать опасались - он готов был укусить собаку. И, словно по сговору, никто не спрашивал, где Дунин постоялец. О нем напоминала лишь грустная Устя, целый день смотревшая из ворот на дорогу.
Когда совсем стемнело, в кузне сошлось десятка полтора мужиков и парней. Кузьма каждого окликнул по имени.
- Слава богу, все, кто надобен. Касьян, зажги свечу да окошко закрой - как бы кто на свет не набрел.
В сумерках, среди закопченных стен, бородатые лица казались зловещими, словно тати устроили в кузне свой сход.
- Теперича каждый даст крестное целование, што о нашем вече не обмолвится ни дома, ни на улице.
Поп обошел сход с крестом, тихо заговорил:
- Снова, братие, приспели злые времена: Орда идет на Москву. Великий князь Ольг Иванович, наставленный провидением, решил в дела Орды с Москвой не вступаться. За то хан позволил ему провести войско татарское краем рязанских владений. О наших животах грешных, о благе нашем радеет Ольг Иванович, являя пример христианского миролюбия и смирения. Тем смирением укротил он ханскую злобу, но руку на брата свово Димитрия Ивановича поднять отказался с твердостию, государя достойной. Возблагодарим же небо за спасение от нечестивых агарян, помолимся о здравии государя и жены и чад его…
Когда окончилась молитва, заговорил Кузьма:
- Истину молвил батюшка: ныне обошла нас ордынская туча. Да помнить надо: она назад покатится скоро.
Чей-то вздох пронесся, как стон.
- Такое повеление имею: хлеба сжать в неделю, в другую - обмолотить. Держать в потайных схоронах все, што есть ценного, - до сошника и лопаты. Скот отогнать на лесные пастбища - пусть к возвращению татар следы гуртов застареют. Разбегаться по лесам не будем. При первой недоброй вести уведу вас за Желтую речку, в Волчьи лога - там лучше вместе держаться. И не все им охотиться на православных - на волка тож бывают охотники. Куйте коней, готовьте рогатины и топоры. А кузнецам, часа не теряя, наделать стоячих шипов для порчи коней.
Кузьма и Касьян шли домой вместе, оба молчали, думая о Николке. Одному человеку опасно в долгом пути, если он не калика перехожая. С год после Куликовской сечи почти не было слышно о разбоях на русских дорогах, теперь снова стали шалить, особенно после всяких нехороших знамений. Неверие в лучший день толкает людей в безделье, разбои, пьянство и всякий разврат, рушит узы и в семьях, и в княжествах; силу народ теряет - тогда и является враг, беспощадный, как божий гнев.
Во тьме ночи затаилась земля. От селения к селению летела весть о движении конной орды. Не в одном Холщове точили топоры и готовились зарывать зерно.
Медведь-стервятник был стар и свиреп. Он давно не ел вдоволь тухлого мяса и, раздраженный до бешенства, начинал ненавидеть свое зеленое царство, которое в далекое, почти забытое время его звериной молодости казалось одним изобильным столом. Тогда он пробовал мясо лишь от случая к случаю, находя беспомощных птенцов или зайчат. Но после того как нашел полтуши оленя, зарезанного волками и пролежавшего с неделю на солнце, в нем проснулась страсть к охоте на больших зверей, и на долгие годы стервятник стал грозой окрестных лесов. Старость вынуждала возвращаться к забытой пище. Ему были отвратительны когда-то лакомые корешки и листья трав, пахучие черви вызывали тошноту, даже пьянящая сладкая малина и кислый сок муравьев заставляли страдальчески морщиться его поседелую морду. И вдруг - запах, сладчайший запах утомленной лошади, он и в лучшие годы кружил медвежью голову, а теперь оглушил. Стервятник распластался на земле, устланной сосновыми иглами, от волнения захлебывался ветром и слюной, вытянутый нос его шевелился, трепетал, извивался, как щупальце, хватая набегающий ветерок. Одолев голодное желание броситься на одуряющий запах, медведь пополз, припадая к земле, извиваясь в кустах, неслышно скользя по траве. Шерсть на его загривке ходила волнами, то вздыбливаясь, то опускаясь, упруго колыхалась спина, и весь он походил на толстую змею, крадущуюся к добыче. Он уже слышал фырканье и хруст скусываемой травы, звуки говорили ему, что на лесной поляне пасутся две лошади, что до них не более десяти медвежьих прыжков, но, наученный последними неудачами, он полз, полз, подбираясь как можно ближе. Его настораживал слабый запах человека, этот враждебный запах часто сопутствовал лошадям, и стервятник мирился с ним, как и со злой необходимостью терпеть укусы пчел, добираясь до меда. Лошади вдруг насторожились, нельзя было медлить, зверь сделал громадный прыжок вслепую, на запах, через плотные кусты бузины и шиповника…
