— Скажи, а как молитву читать?
— Как все читают…
— А я и не знаю, как все читают.
— Батюшка не научил, что ли? — и, выяснив у Едигира, что тот в храме бывал всего лишь два раза в городке у Строгановых, да в Александровской слободе на службе с царем, с улыбкой произнес, — то дело поправимо, для начала я тебя научу "Отче наш" и "Царю небесному".
Через два дня Едигир уже неосознанно шевелил губами, повторяя слова, которые неожиданно легко и прочно вошли внутрь его, найдя там благодатную почву, слились с ним, стали его собственными словами и мыслями.
И странное дело, впервые за много дней он ощутил необычайное спокойствие и веру в свои силы. И уже без прежней тревоги и робости поглядывал на горизонт и небо, замыкающее его, зная, что теперь есть к кому обратиться и попросить о помощи.
Тогда же Барятинский показал ему рукописный псалтырь, который он возил с собой, и объяснил значение букв и их сочетание. Едигир цепко взялся за чтение, с радостью видя как письменные знаки приобретают какой-то смысл и звучание. За неделю он постиг нехитрую премудрость чтения по складам, чем привел в умиление своего молодого наставника. Но дальнейшие события надолго прервали их спокойную службу на порубежье, доказав, что не зря русские полки беспрестанно несут дозор на границе с Дикой Степью.
Началось все с того, что на них выехал небольшой отряд с десяток человек казаков. По всему было видно, что они скакали без передышки несколько суток кряду. Лошади под ними едва передвигали ноги, храпя и тяжело поводя побуревшими боками, покрытыми густым слоем пыли. Увидев дозорных и признав в них своих, они пытались подхлестнуть несчастных утомленных скачкой животных, но это не помогло, и они медленным шагом подъехали к ним. Едигир заметил, что все всадники, измученные нелегким переходом, израненные кто стрелами, кто отмеченный сабельными ударами, с запекшейся кровью на одежде говорила лучше всяких слов о происшедшем столкновении с крымчаками. Казаки, уставшие и злые, не сдерживаясь, накинулись на них:
— Стоите тут! Собственной кобылы хвост караулите, а мы там головы кладем! Орда идет!
— Много их? — спокойно спросил Федор Барятинский.
— А ты, поди, посчитай, — заржал рыжеусый казак, показывая крепкие белые зубы, — вот тогда нам и скажешь. Охранничек царский!
— Ну, ты, — замахнулся плеткой на казака Петр Колычев, — знаешь ли, с кем говоришь?
— А мне плевать с кем, хоть с самим воеводой Воротынским, — и казак угрожающе повел длинной турецкой пищалью, — мы люди вольные и не под кем не ходим.
Из скупых казацких объяснений стало понятно, что орда налетела на казачью станицу в темноте, не дав собраться и приготовиться к бою. Кого похватали, навалившись пятеро на одного, кого зарубили на месте. Кто сумел уйти, собрались в ближайшей дубраве и утром попробовали отбить своих людей. Но крымцы, видно, ждали этого, встретив их градом стрел, а потом более сотни всадников на свежих конях гнались за ними до самой переправы, где казакам удалось спрятаться в прибрежных зарослях и незамеченными переплыть через реку.
— Куда же вы теперь? — спросил осторожно Алексей Репнин.
— Степь большая. Соберем народишку, а своих все одно отобьем, не дадим в полон угнать.
Когда казаки скрылись за ближайшим леском, Федор Барятинский подозвал к себе Петра Колычева и еще одного ратника, приказав:
— Скачите на заставу, предупредите воевод, что орда близко.
— А вы как же? — выказывая явное неудовольствие, скривился Колычев.
— А мы их выслеживать станем, чтоб знать куда пойдут.
— Я с вами останусь, — хлопнул кулаком по колену упрямый Колычев, — вместе, так вместе, а улепетывать, как заяц, не стану.
— Уговаривать тебя, что ли? — было видно, что Барятинскому совсем не доставляет удовольствия убеждать своего товарища ехать на заставу. Колычев был упрям и никакие уговоры не действовали. Барятинский махнул рукой и приказал другому пожилому ратнику скакать на заставу вместо Колычева.
— Вот так-то ладно, — Колычев сразу повеселел, — на людях и смерть красна, а одному — тоска горькая.
— Не торопись умирать, — усмехнулся Репнин, — авось, поживем еще.
— А я и не тороплюсь. Просто, время пришло повеселиться, да поразмяться малость.
— Тихо! — поднял руку Едигир. — Разговоры смолкли, и они явственно услышали, как подрагивает земля, донося до них могучую поступь наступающей Орды. Привстав на стременах, увидели зачерневшие на горизонте совсем пока не большие фигурки всадников, покачивающихся в знойном мареве дня, и неумолимо надвигающихся, одним своим видом рождая страх и неуверенность.
— Уходить будем? — Федор Барятинский обратился к Едигиру, ища у него поддержки. И остальные князья, признав в нем старшего, ждали, что он скажет.
— Погодим чуть, — Едигир оставался спокойным, застыв, как перед броском, внимательно, до рези в глазах, всматриваясь во все увеличивающуюся массу всадников, пытаясь, хоть примерно, определить их число. Никогда ранее ему не приходилось видеть такого количества врагов. Да и враги ли они ему? — мелькнуло вдруг. Поступив на службу к московскому царю, должен ли он защищать эти безлюдные степи, города и деревеньки, где не было ни единого близкого ему человека. Ведь он мог оказаться и среди тех сотен всадников, идущих на Москву, попади он к другому правителю. А теперь он оказался с тремя молодыми, неопытными князьями, связанными кровным родством и с Москвой, и со своим народом, чьи предки ни один век служили московским князьям и проливали кровь свою и чужую на земле, называемой Русью. У них и не было иного выбора и никогда не стоял вопрос, кому служить. Им служба столь же привычна, как глоток воздуха, как молитва, с которой они рождаются и умирают. А зачем он, пришелец, вставший меж ними, но пока не ставший таким, как они, и навряд ли когда-то станет им, оказался здесь? Зачем?!
Едигир как бы со стороны посмотрел на себя, на князей, стоявших голова к голове, и понял, что несмотря ни на что, незримая сила связала его с ними и даже земля доверилась, приняла, перестала быть холодной и враждебной, и теперь она ждет и нуждается в его защите. Как и он сам нуждался в ее могучей неодолимой живительной силе, питающей и поддерживающей сыновей родных и приемных.
А князья ждали его слова, всецело доверившись опыту своего товарища.
— С Богом? — спросил Едигир и неуклюже впервые перекрестился на людях.
— С Богом! — ответили те, тоже перекрестившись. Легкой рысью, пригнувшись к седлам, они поехали в сторону леска, за которым совсем недавно скрылись казаки. Едигир чуть приотстал, пытаясь еще и еще раз понять, как будут действовать ордынцы. Он увидел как несколько всадников неожиданно кинулись наперерез им, нахлестывая коней. "Заметили", — понял он, догоняя спутников.
Девлет-Гирей вел двадцать тысяч всадников вместе со своими старшими сыновьями. Он вышел раньше обычного срока, когда русские еще не ждали степных гостей, едва закончив сеять хлеба, и готовились к сенокосу. Ему удачно удалось обойти заставы меж Волгой и Доном, смять несколько казачьих станиц, не давая уйти почти никому, и сейчас он точно рассчитал выйти в тыл воеводам Шеину и Шереметьеву, совсем не ожидавших его с этой стороны. Он отправил две тысячи легких улан, которые должны были растоптать и рассеять небольшие дозорные отряды русских. Сам же вдоль волжского берега устремился на Рязань, выискивая подходящие места для переправы. Возглавлял его двухтысячное войско главный ханский воевода Дивей-Мурза, не раз громивший русские заставы и знающий хорошо все тропинки и переправы в округе.
Вчера они упустили небольшой отряд казаков, сумевших вырваться и, отбиваясь, умчаться, затерявшись в густых прибрежных лесах. Ханский воевода зло покусывал остроконечную крашеную бородку, зорко всматриваясь в степной простор, и ориентируясь по едва заметным приметам, больше полагаясь на собственный нюх степного волка, столько лет безошибочно приводивший его к цели. Он раньше других заметил мелькнувшие на фоне леса силуэты немногочисленных всадников. Со стороны было видно, что лесок невелик и его можно охватить с двух сторон, перехватив беглецов на выходе. Взмахом руки Дивей-Мурза послал две полусотни своих улан перекрыть выезд из леска. Тех не нужно было торопить еще не успевших этим летом досыта измочить кривые клинки в русской крови и скидать в обоз добычу от набега. Степная злость на ускользавших русских закипела в них, вылилась диким посвистом, визгом, ударами плетей по закусившим удила лошадям. Распластавшись в диком беге, уланы растеклись цепью, спеша зажать в леске небольшой русский отряд.
Дивей-Мурза привычно представил, как проведут мимо него с наброшенными на шею волосяными арканами нескольких пленных уже полуголых и босых, и он скользнет равнодушным взглядом по разбитым лицам тех, кто пытался противостоять ему, остановить неумолимую поступь ханского войска. Он всегда мог предсказать, предвидеть, как поступят русские воины в том или ином случае, и чуть опережая их, успевал нанести удар первым. Вот и сейчас нужно всего лишь перехватить этих беглецов, а затем внезапно появиться перед небольшой крепостью, стоящей одиноко на бугре, забросать горящими стрелами, сжечь, выкурить из нее остальных и уже после спокойно присоединиться к войску Девлет-Гирея, небрежно обронив: "Путь на Рязань свободен, мой хан". А тот усмехнется в ответ, не сказав ни слова. Ведь так оно и должно быть. Ханский приказ выполняется всегда. За невыполнение — смерть. И голова ханского воеводы полетит первой. А в случае предательства будет вырезан весь род, включая малолетних детей и стариков.
