Там, где побывал маиор, его долго помнили.
В доме тобольского губернатора увидел на стене картину, на коей спасшиеся русские моряки, стоя на коленях на сыром песке, уныло взирали на то, как горит в море подожженный шведами русский линейный корабль.
Увидев такое, маиор сам заплакал.
Да как могло такое случиться? Да почему горит русский корабль? Где твердые принсипы? Где нечестивый мазила, что придумал такой сюжет? Уж не к шведам ли перекинулся? А главное, видно, что спаслись матрозы на шлюпке. Не бросились подлецы на абордаж, не кинулись на гнусного шведа с топорами и крючьями, а к берегу, подлецы, повернули шлюпку!
В неукротимости, даже в бешенстве бросился маиор на картину. Сабелькой порубил холст в клочья. Губернатор-патриот смеялся с участием, разделяя глубокие чувства маиора. Даже обнял его. Частично по искренности, частично по умыслу, потому что помнил судьбу многих несчастных, даже губернаторов, вот так как бы по случайности впавших в немилость государя. Обнимая маиора, при всех гостях обещал сердечно: на обратном пути, маиор, непременно будет висеть на стене совсем другая картина. И взирать на свои горящие корабли будут на ней шведы.
— А мазилу, маиор, выпорю!
В Илимске неукротимый маиор публично засек казака, укравшего фунт пороху из государева припаса. Это немного нехорошо сказалось на слухах, тем не менее, к маиору приходили разные люди, просились с ним в дорогу. Маиор прямо спрашивал:
— Известно ли вам, куда следует мой отряд?
Ему так же прямо отвечали:
— А как же, знаем.
— Ну-с?
— Искать гору серебра.
— Кто сказал?! — хватался маиор за кафтаны.
— Да все говорят, — отвечали.
В один пасмурный день в Якуцке маиора навестил черный монах.
Маиор в тот день был в особом гневе. Почему-то все знали о секретной миссии его отряда, но почему-то никто не слыхал об убивцах камчатских прикащиков. И к Камчатке маиор все никак не мог выйти. Апонцы, возможно, разнесли уже половину серебряной горы, совсем разбаловались, а он, государев человек, никак не мог сыскать умелых охотников двинуться к известной горе. Приходили всякие, умелых не находилось. Когда монах разложил на столе чертеж дальних островов, маиор сразу спросил:
— Хочешь пойти со мной?
Брат Игнатий вздохнул, постно повел темными глазами, как бы никуда не торопясь, потом сам спросил:
— А сколько людей у тебя, маиор?
Маиор ответил:
— Четыре солдата. Было семь, но двоих повесил за воровство, а еще одного запорол за хищения.
Тогда монах кивнул.
Как затмение нашло с этим монахом.
Доходили до маиора некоторые слухи. Дескать, дерзок брат Игнатий, властолюбив, замечен в странных историях. Но маиор почему-то верил монаху. Жилистый, длинный. Никогда не стеснялся натягивать на рясу кафтан, если следовало заниматься тяжелыми грузами. Вообще не стеснялся подлого дела. Сам взялся набирать нужных людей. Обещал, что найдет людей умелых: и бусу срубят, и сами ее поведут. На вид, может, покажутся суровыми, зверовидными, да кто в Сибири не зверовиден? Правда, люди, отобранные монахом, добирались до Камчатки самостоятельно, но, может, так было проще.
Действительно, как затмение нашло. С некоторых пор маиор стал сильно прислушиваться к монаху. Если кто-то пытался намекнуть, что вот де каков тот монах, и то-то у него не то, и это не так, маиор обрывал намекающего. Ведь сам видел, что опытен зело монах брат Игнатий! Ну, а что у монаха сзади, о том пусть думают в съезжей.
Монах, кстати, не скрывал прошлого.
Сам не раз говорил маиору, что прожил трудную жизнь.
Сам признался, что одно время после казенных служб, после трудных хождений к северу и к востоку, и к югу морем, сильно устал и почувствовал большое желание напрямую послужить Богу. Когда в последний раз ходил на юг Камчатки, дал обещание Господу, что, мол, если вернусь живым, то постригусь. Так и поступил, не обманул. Под Большерецким острожком самолично с несколькими поверившими в его дело казаками связал малую церковку, пошел в послушники, искал любую возможность послужить господу. И когда постригли, отличался особенным послушанием. Тоже сам признался маиору. Истово ходил на молитвы, руками глупо не махал, глядел только под ноги, всегда шел в затылок переднему, дышал плавно. И скоро стал известен. В пустынь к брату Игнатию на Камчатке начали охотно приходить разные люди — послушать святое. …Телеса наши, в гробах согнившие и в прах рассыпавшиеся, возникнут от земли, как трава весною, и по соединению с душами восстанут, и укажутся всему небу перед очами ангелов и человеков, перед очами предков наших и потомков, одни яко пшеница, другие же яко плевелы, ожидая серпов ангельских, и того места, которое назначено, особо для пшеницы, и особо для плевел…
Приходили казаки, приходили промышленные, приходили крещенные инородцы. С изумлением слушали брата Игнатия, дивились — ведь, будучи в миру обычным казаком, он немало жертвовал мяхкой рухляди на нужды церкви. Вот был в казаках неустрашим, и в монахах стал ласков. Видно, насмотрелся слез и бед. Кто бы ни обращался к брату Игнатию, он душевно расспрашивал: как сей божий человек попал на Камчатку? И что привело сего божьего человека на Камчатку? И каким он шел путем, и с каким атаманом, и что встречал на своем пути, и не ходил ли случаем на юг от Камчатки? Расспрашивал, а потом записывал услышанное в специальную тетрадь. Сам, кстати, создал синодик, в который вписал без всяких отступлений имена всех православных, пострадавших на Камчатке за святую божию христианскую веру. И в святой Великий пост, в неделю Правословия, после поминовения благочестивых царей и великих князей, и святейших патриархов, и преосвященных митрополитов, и архиепископов, и епископов, и всего священного собора, князей, и бояр, и всего христолюбивого воинства возглашал каждому павшему на Камчатке, внесенному в синодик, вечную память.
Сердечно возглашал, громко. …Да будет каждому во Христе ве-е-ечная па-а-амять!..
Маиор восхищался.
Какое реяние к горнему! Какие парящие крыла!
С большой охотой слушал добрые мечты брата Игнатия.
Вот со временем воздвигнет брат Игнатий на Камчатке большую пустынь. Пустынь, известно, прямые врата в царство божье. А, может, мечтал, пойдем вместе на острова, найдем гору серебра. Тогда совсем, мечтал, посвящу себя Богу. Поставлю большой монастырь. Покрою стены росписями, с обоих клиросов — певчие. К монастырю пристрою дом призрения — для инвалидов, для сирот, для израненных воинов. Во дворе колодец со святой водой, над ним часовня, в саду яблоньки северные, скамьи вокруг. Дикующие холопы унавозят, оживят землю, злаки посеют. Щедрые пятачки полетят в монастырскую кружку. А он, смиренный брат Игнатий, во славу божью и для пользы России однажды, может, снова, уже на специальном монастырском судне, отправится на юг от Камчатки, чтобы найти, наконец, загадочную страну Апонию и спасти ее бесчисленных язычников, закосневших в безверии, незнакомых с истинным Господом.
Маиор только кивал. Видел, что брат Игнатий добрый человек. Видел, что брат Игнатий говорит правду. Ну, а всякие слухи… Слухи, известно, распространяются в миру пакостниками. Если и убивал когда-то монах, то по праву. Сердце брата Игнатия широко раскрыто доброму, он кается, он молитвами заполняет время, он сутками не встает с колен. Да и кто на Камчатке не проливал человеческой крови? А кается один брат Игнатий.
3
Набрать команду маиор доверил брату Игнатию.
Нуждался в людях. Последних приведенных из России верных солдат потерял на Камчатке.
Первым, с кем такое случилось, оказался солдат Иван Оконник.
Ивана Оконника маиор держал при себе в особой строгости, зато и доверял ему. Когда однажды брат Игнатий, опустив долу постные очи, сказал, что Иван Оконник замечен в некоем очень плохом деле, маиор поначалу даже не поверил. Как так? Верный солдат увлекся поганым хмельным грибом? Как? Он и винцом не злоупотреблял, а жует хмельной мухомор? Как? Верный солдат, привыкший к воинской дисциплине, впадает в фантазии?
Да нет, решил. Кто-то оговаривает Ивана.
Но через день после жалоб брата Игнатия солдата Ивана Оконника нашли зарезанным в бане. А, может, он сам, употребив гриб, зарезался. Такое бывает. Когда человек нажуется хмельного мухомора и находится в сильном опьянении, он способен вбежать даже в святую церковь и обнажить нож: ишь, дескать, сволота, щас порежу! А еще к такому человеку может явиться в фантазиях сам поганый гриб-мухомор и явственно приказать: убей себя!
Второй солдат, Матвей Изотов, тоже пришедший из России, строил бусу.
Был он грамотен, читал чертежи, привезенные из Санкт-Петербурха, знал, что к чему, что строгать и как ставить. Всегда был прост, ни с кем не ссорился, в пьянстве, в азартных играх никогда не был уличен. Единственная слабость: часто жаловался на жизнь. И короткий кафтан ему неудобен, и бритое лицо вызывает неприязнь, и некоторые словечки не нравятся. Жаловался: самым простым вещам напопридумывали немецких названий! То гоофттовен, то штагген. Такая официя. Вот, жаловался, через те немецкие названия даже мастера перестают разбираться в собственном деле. Простых дворянских робят везут в Гаагу да в Амстердам, там их дурнине учат. Вместо слова корабль начинают тянуть чуждое слово ши-и-ип. А надо бы по-русски, так тоже выходит нехорошо. Вместо одного слова астролябия сразу получается много слов: кольцо для смотрения по солнцу морского бегу, круг медный для смотрения Солнца и звезд. Разве от того проще? Или, скажем, юфферс. Юфферс он всегда и есть юфферс, его от природы считают юфферсом, а если по-русски: юфферс есть блок без шиивен, железом обкованы, где гоофттовен и штагген купно посаждаютца, гаанепоотен чрез сие обстриженны". А? Тоже запомни! С ума сдернешься.
