— Ну Элеонора Сергеевна! Пока мысль идет! А то я потом забуду.
За эту неделю раннего послеоперационного периода они так сблизились, что становилось страшно. Неужели так бывает между живыми людьми? Им, казалось, не нужно говорить, чтобы услышать друг друга. Воинов был так слаб, что Элеонора ухаживала за ним, как мать за новорожденным ребенком, и ей чудилось, будто между ними возникает такая же сильная и нерушимая связь, как у матери с ребенком. Так же счастлива она была, только когда нянчила Эрика.
Елизавета Ксаверьевна столь рьяно взялась за монографию Воинова потому, что считала его безнадежным, и хотела, чтобы он успел увидеть хотя бы подготовленную к печати рукопись. Но когда стало ясно, что опасность миновала, старая дева не снизила темпа. Оказалось, что по издательским делам она знакома с Александром Николаевичем, и теперь, встретившись у постели Воинова, они быстро образовали комитет по скорейшему изданию его монографии. Записав последние строчки заключения, Элеонора была из этого комитета исключена. Все, связанное с книгой, делалось теперь без ее участия, и от этого она чувствовала легкие уколы ревности. Прекрасно понимала, как это недостойно и нехорошо, но ничего не могла с собой поделать. Знаменский нашел художника, готового превратить наброски Воинова в полноценные иллюстрации, представил рукопись на ученом совете и в издательстве, а Шмидт запугала главного редактора: мол, если не займется этим прекраснейшим научным трудом со всем рвением, то она найдет другое место работы и вся контора погрузится в хаос.
Знаменский официально получил статус редактора монографии и, как только врачебная совесть позволила ему, стал вечерами задерживаться в палате, обсуждая некоторые спорные места.
— У вас очень сухой и логичный стиль изложения, — говорил он, — и мне бы не хотелось ничего менять, только маленькие штрихи.
— Это книга, написанная полковым врачом для полковых врачей, — отвечал Воинов, — и я не открываю никаких америк.
— Не скромничайте, я вижу в вас огромный научный потенциал!
После обмена любезностями доктора углублялись в такие дебри науки, что Элеонора, к стыду своему, начинала чувствовать себя как д’Артаньян в том эпизоде, когда он приехал за раненым Арамисом и угодил в самый разгар богословской дискуссии.
Конечно, это шло вразрез с медицинскими постулатами, главный из которых гласит, что для выздоровления необходим покой, но ей казалось, что научные беседы и работа над книгой помогают Воинову лучше лекарств. Через неделю он мог уже сидеть в постели, через две — пытался вставать, опираясь на ее плечи. Ноги не слушались, подгибались, и однажды так получилось, что ему пришлось обнять ее по-настоящему, чтобы не упасть. Губы их оказались совсем близко, и на секунду Элеоноре почудилось, будто Воинов сейчас поцелует ее. Она закрыла глаза от смущения, но ничего не произошло. Константин Георгиевич опустился на кровать.
После этого эпизода выздоровление пошло семимильными шагами. Молодой крепкий организм брал свое, и если масса пока оставалась прежней, то энергия прибывала с каждым часом. Прошло еще две недели, и Воинов, облаченный в госпитальную пижаму и халат, вышел в коридор, крепко держась за ее руку.
Длинная тонкая шея так трогательно выглядывала из ворота, что у Элеоноры защипало в носу. С этого же дня она стала вывозить его в садик.
Стояла удивительно хорошая погода, теплая, но не жаркая, солнце не припекало, не било в глаза. Будто сама природа тоже хотела выздоровления Константина Георгиевича.
Элеонора толкала кресло, колеса приятно шуршали по гравию, а Воинов жадно разглядывал цветы на клумбах.
— Я раньше никогда не замечал, как это красиво, — с удивлением говорил он.
В одну из таких прогулок Воинов попросил остановиться возле садовой скамьи в уголке сада. Сверху нависало какое-то дерево, создавая свежую тень, невдалеке цвел куст белых роз и деловито жужжали насекомые. Положительно, это было хорошее место для разговора.
Повинуясь жесту Воинова, Элеонора опустилась на скамейку.
— Я вот что хотел… Калинин рассказал, как вы защищали город.
Она покраснела, чувствуя, как сердце замирает от стыда. Кто тянул за язык милейшего Николая Владимировича? Константин Георгиевич простил ее недостойную выходку, из-за которой они целый год ничего не знали друг о друге. И ее не было рядом в самые тяжелые месяцы его жизни, когда он умирал от ран. Да, сейчас он выздоравливает, но если бы она сразу поехала к нему, все было бы быстрее и легче. Благодаря ее истерике Константину Георгиевичу пришлось, будучи очень больным, совершить путешествие через всю страну… Но он и это простил.
Однако Воинов не знал тогда, что она, обличая его, фактически сама воевала за красных! Какой позор…
— Он сказал, как вы остались с ранеными.
— Я хотела перейти к своим, — перебила Элеонора, — просто хотела уйти с белыми, вот и все.
— Вы слишком хорошая, чтобы думать о себе хорошо, — мягко улыбнулся Константин Георгиевич, — обязательно возведете на себя какую-нибудь напраслину. Я прекрасно знаю, что вы остались потому, что не могли бросить людей без помощи. Но мне больно думать, какой опасности вы подвергались. Пожалуйста, берегите себя! Не знаю, что будет со мной дальше. Если я буду рядом, то смогу вас защитить, а если нет… Вы уж поберегите себя сами. Мне очень важно знать, что вы живы и здоровы. И представляете, каким-то образом я это чувствовал. Это была странная, можно сказать, мистическая уверенность, как и знание, что вы вспоминаете обо мне. Я молился за вас, но, сходя с ума от неизвестности, я почему-то в глубине души знал, что вы целы. А когда я заставил Василия тащить меня в Петроград, то ехал в никуда. Вы не отвечали на мои письма, и этому могли быть разные объяснения, но я твердо верил, что увижу вас в конце пути. Я так хотел проситься с вами! Вот все, что мне было нужно. А теперь я, возможно, выживу. Но от мысли, что с вами может… Нет, не буду говорить! Просто обещайте, что вы будете осторожны.
Она кивнула.
— А вы не сердитесь, что я тогда вас прогнала, а сама, получается, тоже служила новому режиму?
— Честно признаться, я мало думал о ваших политических взглядах, — хмыкнул Воинов, — мне просто казалось, что вы очень несчастны. Что с вами случилось что-то очень плохое. Скажите, это правда?
Она покачала головой. Константин Георгиевич очень мягко заглянул ей в глаза:
— Вы можете во всем мне признаться. Я же почти ничего не знаю, как вы жили все эти годы… Все крутится вокруг моей персоны с этой дурацкой болезнью. Не очень-то красиво, верно?
Да, она может рассказать Воинову обо всем. В том числе и о том, что случилось во время ареста. Константин Георгиевич ее утешит, а потом… Он не сможет относиться к ней так, как раньше. Жалость приведет за собой презрение, а презрение — неприязнь. Тем более сильную, что ему придется убеждать себя в том, что она не виновата в своем позоре, и все такое.
— На мою долю выпало не больше несчастий, чем на долю других представителей угнетающих классов, — нарочито весело сказала она, — всем нам пришлось тяжело. Пожалуйста, если вы меня простили, не будем вспоминать… Я сама не знаю, какой бес в меня тогда вселился. Правда! Мне так стыдно, что просто ужас, но объяснить я ничего не могу.
Константин Георгиевич протянул ей ладонь с согнутым крючком мизинцем, детский символ примирения. Элеонора со смехом подала свою руку.
Кажется, Николай Владимирович еще не успел растрепать, что она сидела. И Воинов не должен об этом узнать! А с другой стороны… Он красный командир, хоть и медицинской службы. Сейчас, пока болеет, она просто сиделка, и все, а потом? Как политическое управление посмотрит на то, что военврач дружит с княжной, репутация которой запятнана тюремным заключением?
Вдруг Элеонора подумала, что смотрит слишком далеко. Что будет, когда Воинов поправится? Захочет ли он с ней вообще общаться? И прекрасный летний день внезапно потускнел…
Как только Константин Георгиевич смог сам, без ее поддержки выходить в коридор, он попросился в общую палату. Знаменский уговаривал, мол, для доктора всегда можно сделать некоторые поблажки, но Воинов со смехом парировал, что, лежа в палате для тяжелых, так и будет чувствовать себя больным и никогда не поправится. «Наверняка есть пациенты, которым это теперь нужнее, чем мне. А для работы над монографией, профессор, вы можете вызывать меня в свой кабинет».
И Знаменский уступил, взяв с Воинова страшную клятву ни при каких обстоятельствах не обсуждать с соседями по палате их болезни и советов не давать. Если Константин Георгиевич почувствует, что медицинские мысли его просто распирают, пусть обращается к Калинину или непосредственно к нему. «Мне тут пятая колонна не нужна!» — патетически воскликнул профессор.
