Лишь когда адъютант принес генералу Перминову третье сообщение о продвижении германских самолетов, Перминов прервал затянувшийся ужин: «Я думаю, нам следует пройти в бомбоубежище», — сказал он американцам. Олд, Уэлш и другие офицеры поспешили за ним и подошли к убежищу как раз в тот момент, когда русские зенитки, установленные по периметру аэродрома, открыли огонь. Взглянув в небо, Олд ничего не увидел в кромешной тьме, зато он услышал гул самолетов. Внезапно вспыхнула осветительная бомба, за ней последовали другие, которые медленно опускались на парашютах, четко обрисовывая припаркованные самолеты. «Где же истребители Красной армии?» — спросил Олд у Уэлша. Ни одного русского истребителя в небе в тот момент не было…
Тут в палаточном городке взревели сирены, по тревоге поднимая только что прилетевших летчиков. В чужой стране, ничего не понимая со сна, они полуголые выскакивали из палаток и метались по лагерю в поисках бомбоубежища. Но на случай тревоги здесь были вырыты только траншеи, да и то всего на триста человек, а американцев в палаточном городке было больше тысячи…
«Ориентируясь по подвешенным “люстрам”, — написал в «Красной Звезде» Н. Щепанков, бывший заместитель Перминова, — точно в срок — к часу ночи по московскому времени — эскадра КG 53 подошла к Полтаве. По команде: “Факельцуг!” вниз отправились новые осветительные бомбы, и в считаные секунды на аэродроме стало светло, как днем. К своей радости, немцы обнаружили, что B-17 стоят в таком же порядке, что и на фотографиях. Эфир наполнился фразами типа “зеленые конфетки — на стоянке”, “мои — справа” и т. п. Подполковник Поркрандт скомандовал: “Атака!”, и мелкие осколочные бомбы посыпались тучами вперемешку с пятидесятикилограммовыми фугасами. Одна из них попала прямо в КП зенитчиков, и ПВО базы оказалась дезорганизованной».
Семен Школьников:
«Меня разбудил Борис:
— Вставай. Сейчас бомбежка начнется.
Я посмотрел в окно, увидел черное ночное небо и освещенный сверху аэродром.
— Видишь, немцы “фонари” повесили.
Мне смертельно хотелось спать. Привычка к постоянной опасности выработала своеобразную защитную реакцию — раньше времени не дергаться. И я сказал:
— Когда начнут бомбить, тогда и выйдем.
Борис в сердцах выругался, махнул рукой и вышел, а я опять заснул. Проснулся от сильного грохота. Вагон вибрировал. За окном темнота, только языки пламени пылают. Я выскочил из вагона и сквозь грохот разрывов услышал взволнованный крик Бориса:
— Семен, прыгай сюда!
Я помнил, что неподалеку от вагона была вырыта глубокая щель. Побежал на голос и свалился на что-то мягкое.
— Дубина, так можешь изувечить человека! — проворчал мой друг. — Ведь предупреждал тебя!
От аэродрома нас отделял вагон, в котором мы жили, а на поле все громыхало. Взрывы следовали один за другим и все приближались. Взрывная волна вышибла вагонные стекла. При каждом разрыве земля под нами вздрагивала и как будто охала.
В минутный перерыв между бомбежками Лидов зашевелился, приподнялся и крикнул нам:
— Ребята, мотаем отсюда подальше! Здесь нас накроет…
Было страшно. Хотелось выскочить из щели и бежать из этого ада все равно куда. Но какая-то неведомая сила вдавила нас с Борисом в землю. А Лидов выскочил из щели, за ним Струнников скрылся в темноте.
Налетела еще одна волна немецких бомбардировщиков. И опять завывание немецких бомб до боли в ушах. В адском грохоте слышалось густое хлопанье наших зениток. А были ли в это время в воздухе наши истребители? Не знаю. На аэродроме все горело, лопалось, взрывалось. Это была самая жестокая бомбежка из всех, которые я пережил за время войны. До сих пор диву даюсь, что и на этот раз я уцелел. Поразительно — не однажды был на волоске от смерти, дважды ранен, но судьба хранила меня…»
Да, 22 июня 1944 года, ровно через три года после начала войны, полтавчане снова проснулись от грохота разрывающихся бомб. Неужто немцы? Звидкиля? Откуда? Ведь, по сообщениям радио, Красная армия уже громила фашистов у Минска. И тем не менее от взрывов бомб сотрясались стены городских домов и украинских хат-мазанок. Из окон вылетали стекла. А на северо-западе, над Лавчанскими Прудами ночное небо над военным аэродромом пронзали сотни осветительных ракет. И тогда даже на другом конце города, на Подоле и у Белой беседки, всем стало ясно: фашистские самолеты бомбят аэродром, где размещаются американские самолеты…
«Первую осветительную бомбу наши метко “подвесили” над полтавским аэродромом в 23:43 по берлинскому времени, — вспоминает Вольфганг Дейрих, пилот немецкой эскадры бомбардировщиков. — Затем был нанесен удар по прожекторам и зенитным батареям. Дальнейшее было делом техники: волнами заходившие на цель самолеты обрушили на строй американских самолетов фугасные пятидесятикилограммовые бомбы SC-50 и осколочные — SD-1 и SD-2. С 00:30 до 01:45 самолеты эскадры KG53 заходили на аэродром по нескольку раз, словно на полигоне, на выходе из атаки стрелки вели огонь по наземным целям. А вот наша [эскадрилья] KG55 из-за грозы выйти на аэродром в Миргороде не смогла, и подполковник Вилли Антруп повернул нас на Полтаву. Мы вышли на цель в два часа ночи и работали до 02:20. Всего в ту ночь на полтавский аэродром было сброшено около ста тонн бомб».
В этом тексте герра Дейриха меня постоянно останавливает одно слово — «работали». Да, я понимаю, что немецкие пилоты мстили американцам за бомбежки Берлина, за гибель своих товарищей в Африке, Италии и небе над Германией, и все-таки… Советские летчики тоже мстили немцам за сожженные ими города и села, за гибель своих матерей и детей, но в их мемуарах я слова «работали» не встречал. А немецкие асы до сих пор, видимо, считают, что они просто «работали», когда на рассвете 22 июня 1941 года бомбили наши спящие города и села и «с бреющего полета расстреливали людские потоки» у Ельнинской переправы, где лежала «окровавленная умирающая женщина, чуть вылезшая из воды на берег, а по ней полз грудной ребенок, тоже окровавленный…».
«Они бомбили и вели пулеметный огонь c бреющего полета, — вспоминает американский пилот Говард Кронер, — бомбили и стреляли, мы [спавшие в палаточном лагере] побежали в канавы… После двух часов бомбардировки и обстрела немецкие самолеты наконец ушли. На базе имелось четыре больших зенитных пушки, однако они не сделали ни одного выстрела, не был поднят в воздух ни один истребитель… Мы видели, как горят и взрываются все наши B-17».
Из-за отсутствия подземных хранилищ весь запас авиационного топлива — почти полмиллиона галлонов высокооктанового бензина — находился в тридцатипятигаллоновых емкостях по всему периметру аэродрома. Когда немецкие бомбы попадали в эти емкости или в стоявшие тут же склады боезапаса, жуткие взрывы сотрясали землю и гигантские столбы огня вихрями мчались по летному полю, уничтожая, сжигая и испепеляя все, что было создано трудом полтавских женщин, красноармейскими и американскими рабочими бригадами и техниками. За два часа немцы уничтожили почти всю ВВП, больше 250 000 галлонов бензина, сотни бомб и сотни тысяч пулеметных патронов.
«При том, что во время налета интенсивность бомбежки все нарастала, — пишет Марк Конверсино в книге «Fighting With the Soviets», — сотрудники госпиталя, включая юных советских медсестер, своими телами прикрывали пациентов от сыпавшихся на них осколков… Во время налета советские солдаты — и мужчины, и женщины — рвались сражаться с пожаром. С лопатами в руках они швыряли землю в огонь. Единственная пожарная машина и два пожарных прицепа были, конечно, совершенно бессильны в этой ситуации».
А генерал Джон Дин дополняет: «В полночь немецкий самолет сбросил осветительную бомбу, которая приземлилась точно в центре полтавского аэродрома, осветив всю базу буквально дневным светом. И немедленно последовала бомбардировка длительностью в два часа. Она началась с зажигательных бомб, они подожгли пятьдесят наших “летающих крепостей” и полностью уничтожили их. Еще несколько сверхмощных бомб убили двух американских военных, которые побежали к траншеям, вырытым русскими, чтобы укрыть их от пожара. Вслед за этим полетели тысячи мелких осколочных мин, которые слегка флюоресцировали и усыпали все летное поле. После первого соприкосновения с землей они могли взрываться от малейшего касания, что делало любой шаг по полю буквально самоубийством. Поэтому Перминов не разрешил никому выходить на летное поле, чтобы гасить огонь. Но русские солдаты все равно попытались сделать это, и тридцать человек погибли от осколочных мин… Между тем русская противовоздушная оборона и авиация опозорились ужасно. Их зенитные батареи выпустили 28 000 снарядов, сопровождаемых осветительными зарядами, но не сбили ни одного немецкого самолета. Защищать аэродром должны были сорок ночных истребителей «Як», но взлетели только четыре или пять из них. Их ПВО и ночные истребители не имеют радаров и потому бесполезны».
