Однако Марфа рассказала и получилась длинная история: как увидела его и влюбилась навечно, а ее за Петра выдали. Как страдала, ловила каждый момент, чтобы на ненаглядного исподволь полюбоваться, как радовалась каждому его доброму слову, подарку, что из города привозил, как люто завидовала Парасе, возненавидеть хотела, да кто ж способен таку божью птаху ненавидеть? В петлю полезла, свекор вытащил, ребеночком наградил…
Они вспоминали, как ходили беременными, как свекровь доктора Василия Кузьмича привезла, как рожали и деток пестовали…
— Марфа, сейчас свеча погаснет, — сказал дух Параси, — смени! И почитай мне еще, пожалуйста!
— Почитаю, милая, почитаю, моя касаточка!
Утром, придя в храм, Настя и Митяй не узнали Марфы. Вчера это была замотанная в черное старая хмурая монашка. Сегодня, в тех же одеждах, — ясноликая женщина, с лучистыми глазами! Как будто в жутком ночном храме не гоголевские монстры шабаш правили, а чистые ангелы летали.
Во время заупокойной службы Марфа попросила детей:
— Креститесь!
— Мы комсомольцы, — негромко отказался Митя, — в Бога не верим.
— Я пионер! — подтявкнул Степка.
— Вы крещеные! Православные! — печально упрекнула Марфа. — Поди руки не отвалятся от крестного знамения, а Парасенька порадуется. — Наклонилась к Аннушке, взяла ее ручку: — В горсту три первых пальчика, моя милая, а мизинчик и безымянный прижми. К лобику пальчики — для освящения ума, к чреву, к животику — для освящения чувств, теперь к правому плечику, затем к левому, чтобы освятить наши силы телесные. Мамин дух порадуется! Как хорошо Аннушка крестится!
Когда они шли за гробом на кладбище, Митяй не сменялся, а остальные по очереди несли, тяжело и далеко было идти, а мужики одно название. Марфа вела за руку Аннушку. Девочка нисколько не пугалась, несмотря на причитания и плачь в скорбной колонне, задавала вопросы про «мамин дух».
Марфа спокойно и доходчиво объясняла. Настя и Степка прислушивались:
— Как человек умрет, дух из него вылетает. Мы поэтому в доме зеркало закрыли, вдруг маминому духу не понравится свое отражение.
— Мама красивая и хорошая!
— Очень хорошая! Полетает ее дух, полетает, а на сороковой день вознесется на Божий суд. Это как экзамен в школе, только две оценки, плохая и отличная. Плохих людей, что при жизни зло творили, Бог в ад отправляет, там они мучиться будут за грехи свои. Хороших — в рай.
— Как санаторий, где Митяй был? — спросил Степка.
— Навроде, — согласилась Марфа. — Аннушка, устала? Понесу тебя.
— Я сам! — вдруг дернулся Степка. — Полезай ко мне на спину, Аннушка.
На кладбище снова были молитвы, поп с кадилом.
— Не за себя, Господи! — услышала Настя, как бормочет Марфа. — За невинных и безгрешных, за спасение их душ…
Она точно извинялась перед Богом. Который не существовал, конечно.
На обратном пути Настя думала о том, что вся эта ритуальность: омовение, обряжение, укладывание в гроб с мягкой подстилкой, всенощные бдения, бесконечные молитвы — возможно, имеют глубокий смысл. Как выражение скорби и памяти по умершему человеку. То есть нечто потребное живым, а не мертвым.
Она вспомнила: стоит у окна и смотрит, как санитарная бригада из окон противоположного корпуса выкидывает на улицу трупы женщин, детей, стариков. Звука нет, немое кино. Через окна распахнутые выбрасывают, значит, никого живых в квартире не осталось, выстудить комнату не страшно. Потом, уже на улице, санитары в длинных резиновых фартуках берут мертвых за руки-ноги, чуть раскачав, бросают в кузов грузовика с распахнутым бортом. Звука нет, но она его слышит — глухой, как если бы дрова кидали…
Кто оплачет всех тех людей, погребенных в общей яме?
Повторения у Митяя припадков боялись все: Степка не без интереса увидеть, как брат корчится, Марфа с обреченностью — Божья воля. Настя была уверена, что ее страхи самые жуткие. Она начиталась про эпилепсию. Она не представляет жизни без Митяя. И речь даже не о ней, пусть даже ее не будет: этот великолепный человек, по-сибирски — могутный, не должен сгинуть в эпилептическом слабоумии.
Интуитивно, не осознанно, без тактических и стратегических планов она нашла правильный стиль поведения. Помогли природные чувство юмора и артистичность, способность перебороть страхи, насмеявшись над ними.
Носилась по горнице: от кути в сени, где стыл жидкий по военному времени студень. Туда — сюда. От Илюши в люльке до печи, в которой томилась картошка. Митяй сидел за столом, что-то чиркал на огрызке бумажки, пытался рисовать. У него не получалось, хмурился. Он работал сегодня часов десять. По сравнению с эпилепсией утерянная свобода художественного творчества может стать для него бо́льшим горем и разочарованием. Но сначала давайте приструним эпилепсию.
— Муж! Митяй! — в пробежке позвала Настя.
— Что? — поднял голову, брови к переносице сбежались. — Воды принести?
— Нет, милый! — застыла перед ним Настя. — Только хотела спросить, не ритмично ли я сную? Туда-сюда, туда-сюда, — Настя вправо-влево как марионетка подергала головой. — Вдруг у тебя припадок случится? И ты…
Она скривила шею, вывернула к потолку голову, закатила глаза. Рот открылся, губы поехали вниз, руки и ноги задрыгались.
Митяй изумленно смотрел на жену, карикатурно изображающую припадок.
Застыла, скосила на него глаза:
— Ты не собираешься выдать нечто подобное?
— Издеваешься? — задохнулся Митяй. — Над больным человеком…
Он впервые назвал себя больным, и Настя не растрогалась, не дала слабинки.
Перестала дрожать и вернула лицу нормальное выражение:
— Да-а, ла-адно! — простецки затянула. — Больно-о-ой нашелсси! Как на вечерках с каждой бабой-девкой и неизвестно-кем отплясывать, так он здоровый!
— Ты ревнуешь? — рассмеялся Митяй.
— Вот еще! — изящным жестом играющих пальцев Настя стряхнула со лба несуществующую прядь. — Я? Помилуйте! Женщина, у которой не переворачиваются блины, права ревновать не имеет.
Марфа как-то, возвращаясь домой с фермы, чтобы несколько часиков передохнуть — отел начался, распахнув калитку, застыла при виде картины.
Митяй выскакивает из дома, за ним Настя с полотенцем в руках. Оба в чунях — коротких валенках-катанках, но по верху сын и невестка раздетые: она в легкой юбочке и кофточке, он в своем летне-армейском. Застудятся, на дворе мороз.
Настя догоняла и лупила полотенцем Митяя, он свалился в сугроб, заграбастал жену. Кувыркаются, хохочут…
— Варнаки! — нависла над ними Марфа.
— А-а-а! — хохотала Настя. — Ироды!
— Переселенцы! — вопил Митяй.
Марфа растерялась. Почему обзываются? Но рассуждать недосуг — дети раздевши, а мороз ядреный.
— Чтоб я вас! Геть домой, колодники!
Настя отбилась от мужа, поднялась:
— Новое понятие. Колодники — это, вероятно, каторжные. Геть? Нечто украинское.
— Дык у нас под каждым кустом по хохлу-переселенцу, — почему-то оправдывалась Марфа. — Навтыкали своих слов. Митяй! Ты чего валяешься?
— Марфа! — обхватив плечи, кляузничала начинающая дрожать на холоде Настя. — Он прикинулся, что у него приступ! Упал и принялся изображать судороги. Как будто я не могу отличить настоящий приступ!
— Не можешь! — Митяй вскочил, подхватил жену на руки и понесся в дом. — Не можешь!
«Дети, — думала Марфа. — Чисто дети, хоть и сами родители. Хоть и пережил каждый испытания — не пошли, Господи, доброму человеку! Детское в них не перебесилось».
Марфа не обращалась к Богу лет тридцать, может, больше. У нее с Богом были сложные отношения. То есть она, конечно, понимала, что «отношений» быть не может, кто она и кто Бог. Много лет назад она разуверилась не в факте Его существования, а в Его справедливости, милосердии. Сама не заметила, как в Блокаду к Господу обращалась — к кому-то ведь надо было призывать, не к политбюро же. Это было как скуление под дверью выброшенного щенка. Не откроют, дык хоть услышат. После смерти Параси нашла для себя оправдание: «За себя никогда не попрошу, Господи! Но услышь мои молитвы за других!»
Припадки у Митяя не повторялись. Настя, как могла, старалась уберечь мужа от провоцирующих ситуаций.
Скотник Юрка рассказывал бабам:
— Какое у Медведевых-ленинградцев обращение! Прибегаю к ним заутре: «Пожар! Горит анбар Сивцевых, а там рига колхозная рядом, надо уберечь…» А Настя мне: «Тише, Юрий! Я понимаю, что пожар, караул, но вы можете внезапно разбудить моего мужа!» Дык я ж за тем и прибёг! И тут она, бабы, умереть-не-встать, присаживается к спящему Митрию и начинает с ним мур-мур, мур-мур. Кто у нас так сладко спит? А кто у нас щекотки боится? Под рубаху ему ручками забралась и давай шшикотать-поглаживать! Чтоб я так жил! Меня как супруга будит? Тычками да пинками: «Хватит дрыхнуть, ирод!» А тут! Эвонде-ка! В кино не увидишь, чисто королевские нежности.
