пора было кормить лошадей.
А в прихожей Борнов Смолик все еще разговаривал с хозяином о каком-то серьезном деле, в то время как пани Баби выписывала из книги Валентины рецепт каштанового торта.
— Главное, послушайте моего совета, — говорила пани Валентина, убирая со стола, — делайте сами, не передоверяйте какой-нибудь безрукой фефеле. Я даже Лизе доверить не могу. А уж как старалась приучить ее к хозяйству!
— Я вам всегда твердила, Валентина, больно уж вы Лизу балуете. Вот теперь и нате вам.
— А как мне было ее воспитывать? Как меня дома воспитывали? — возразила Валентина. — Я, милая моя, в детстве по лавке голой попой елозила, меня ремнем учили да жердиной из плетня, и до пятнадцати лет, когда я в услужение пошла, я свету не видела, и что такое ботинки, толком не знала, мы с хлеба на квас перебивались, а как вы хотите — я ведь дворника дочь…
— Зачем вы об этом говорите, зачем поминаете? — с неудовольствием прервала ее пани Баби. — Мы вам это давно простили, и вам бы радоваться, что все забыто.
Валентина бросила горсть серебряных ложечек на стопку тарелок, — только зазвенело.
— А я того не стыжусь! Но только — как же мне было воспитывать Лизу? Баловала ее — плохо, строгости заводила — еще хуже, тут все на меня накидывались: ага, мачеха злая… А главное, покойник Людвик хотел из нее сделать тонкую барышню, чтоб на пианинах бренчала да парлировала по-французски. Что ж, это она умеет.
— Верно, но не худо бы ей научиться и хозяйство вести. — Пани Баби встала, подошла к овальному зеркалу над кушеткой — поправить прическу. — А так, как вы делаете, — из этого ничего хорошего не получится, попомните мое слово! Молодым надо жить отдельно, это вам всякий скажет, кто понятие имеет. Сидела я у Лизы битый час, все выспрашивала, да так и невдомек мне, на что эта курица жалуется, какого ей рожна надо. Такой муж, как Борн! Да ей бы за него денно-нощно бога благодарить! — Она обернулась к спальне и тихо спросила: — Как же у них до сих пор ничего нету? Чья вина?
— Откуда я знаю? — ответила Валентина, печально и пристально глядя на стол, словно хотела что-то прочитать на его поверхности.
— А надо бы знать, надо бы поговорить толком с Лизой, потому что голову даю на отсечение — Лизина это вина, не Борна. Борн — мужчина что надо. Только я очень ясно и Лизу нашу представляю: то у нее голова болит, то она у-том-ле-на, — Баби передразнила скорбную Лизину интонацию, — einmal kann sie nicht [28], потом у нее тут вот колет, einmal hat sie wieda ka Lust dazu [29], а то ей вовсе спать хочется — ну, милая, эдак ведь любому надоесть можно. Вы этого не знаете, Валентина, у вас был старый муж, ему ничего не надо было — да все равно ваше дело втолковать Лизе, чтоб она больше Борну навстречу шла.
«Ах ты сорока, старая ты таранта, — думала меж тем пани Валентина, — всюду-то тебе нос сунуть надо!»
— Я на вашем месте еще не ставила бы крест на Лизином супружестве, — сдержанно возразила она вслух. — Ведь и у вас, Баби, Отик-то через шесть только годков родился. Кстати, что он? Все так же скверно учится?
— Теперь он исправится, мы наконец дознались, что его отвлекало. — Баби вплотную приблизилась к родственнице и прошептала доверительным тоном: — Он параграфию читал.
— Что читал? — не поняла Валентина.
— Параграфию. Это так по-ученому называются похабные книжки, — назидательно молвила пани Баби. — Помните, морозы были, так мы велели затопить в его комнате, и, представьте, прибегает вдруг Штепка — мой новый крест — и кричит — мол, у панича горит что-то. Иду туда с этой самой Штепкой, и верно — комната полна дыму, будто бумагу палят, а огня не видать. Наконец сообразили мы, что горит не в печке, а на печке, да, да, представьте! Сейчас же сбегали за лестницей, лезем — а на печке-то, оказывается, Отик прятал параграфические книжки, diese Dekamerong’schichten und Casanowamcmoiren [30], они-то и затлели, когда печку затопили. Хорошо еще Штепка не умеет по-немецки, а то я перед ней со стыда бы сгорела. Но в книжках нарисованы голые женщины, так что она, видно, все же догадалась, почему Отик их прятал. Вот почему он был такой бледный да худой и словно лунатик. Ну, я ему тут же всыпала по пятое число, да батька выволочку дал, да я еще подбавила, а потом опять батя за него принялся, и так мы его разрисовали, что я прямо испугалась вечером, как увидела его раздетого; а книжки мы отняли, так что надеюсь, теперь он исправится, коли уж никакая параграфия не будет его отвлекать. А как нажали мы на него — скажи, мол, откуда взял, — так он и признался, что мальчишки в школе копят деньги и покупают такие книжки вскладчину, а потом по очереди и читают. Вот вам и нынешняя молодежь, нынешние дети, что только из них выйдет! В тринадцать-то лет! Вспомнить только, какая я была в тринадцать лет! Что вы знали о таких вещах, Валентинка, когда вам было тринадцать лет?
— Не помню, очень уж давно это было, — с улыбкой отвечала Валентина.
Она могла себе позволить такой ответ, потому что была моложе и красивее Баби. Оттого так кисло и прозвучало возражение гостьи:
— Что вы говорите, такая молодая! Я, при вашей наружности да при вашем положении, устроилась бы получше — быть домоправительницей при падчерице, покорно благодарю!
Тут, к облегчению Валентины, в гостиную заглянул Смолик:
— Ну, пойдем, Бабинька?
Уже в коридоре, зажигая спичку собственного производства, чтобы осветить лестницу, до которой не достигал свет масляной лампочки, Смолик проворчал:
— Ну, Борны теперь не скоро меня увидят. Очень мне нужно, чтоб меня тут оскорбляли и фрапировали, что я пользуюсь трудом малых детей! И чего мы вообще сюда ходим? Борн выдумал открыть салон, и мы у него вроде мебели.
— Валентина, видно, ждала, что я ей помогу, — кислым тоном, поджав губки, подхватила пани Баби. — Просчиталась, милая! Как бы не так — стану я обслуживать ее гостей, а чтобы Лизанька валялась в кровати. Но сам Борн — прелесть, светский человек до мозга костей, верно?
— Шут он гороховый, вот кто, — безапелляционно проговорил Смолик. — Не такие бывают солидные коммерсанты. Сверху шик, а снизу пшик. Одни его бесконечные идеи чего стоят! Знаешь, на что он меня сейчас подбивал? — Купить с
