Чехи, которые прибыли заложниками, чтобы обеспечить безопасность Мешко, учтиво приветствовали Рихезу, с живостью изложив, сколь великую благодарность, а посему и дружбу питает князь Удальрих к князю Болеславу Польскому за то, что тот ослепил и держит в заточении столь опасного для них обоих врага, каковым был его, Удальриха, родной брат, вот этот самый Болеслав Рыжий.
По дороге к епископу Аарон встретил Мешко Ламберта. Они заговорили по-латыни, и Аарон должен был признать, что самый высокородный из его учеников вновь сделал большие успехи. Сразу же он задал вопрос, почему, по мнению Мешко, отец его отказался ехать в Рим. Муж Рихезы с улыбкой ответил, что от отца он получает только приказания, но не объяснения. Что касается лично его мнения, то, очевидно, господин и отец его Болеслав, вероятнее всего, должен был получить какие-то предостережения относительно Востока — не исключено, что старый Владимир Русский [2] или кто-то из его многочисленных сыновей намеревается повторить поход, как и два года назад, на селения белых хорватов. И Аарон сразу догадался, что Мешко почти так же удручен решением отца, как и Рихеза. Но старается не показать этого, а говорит с присущей ему милой улыбкой, рад тому, что едет в Прагу, так как оттуда ближе к Риму, чем от Кракова, вроде даже со скрытым сокрушением намекнул, что вожделенный Рим, к сожалению, и перед ним растаял.
Аарон с удовольствием вглядывался в тонкое, осмысленное лицо Мешко. О нем даже Рихард Верденский, пожалуй, не осмелился бы сказать: неотесанный мужлан!.. Желая доставить Мешко удовольствие, Аарон спросил, а не огорчен ли он, несмотря на предвкушение новых схваток на востоке, тем, что прекратится приток греческих книг, которые можно доставать только через Киев? Мешко зарделся, потрепал Аарона по плечу и назвал его льстецом лукавым, ведь достопочтенный аббат отлично знает, что он, Мешко, еле по складам разбирает, когда берется за греческую книгу, так что рукописей, которые у него есть, ему надолго хватит, не на одну войну на восточных рубежах.
Епископ Поппо даже не шелохнулся на приветствие настоятеля тынецкого монастыря, объяснив это тем, что ноги все хуже слушаются его — это могло быть правдой: последнее время он часто болел, долгую жизнь уже прожил. Но ведь Аарон знал и то, что возможность сослаться на болезнь весьма радует краковского епископа. Известно ведь, Поппо всегда утверждал, что духовные звания в восточных землях, еще не так давно языческих, должны доставаться исключительно германцам, и, как только была возможность, выказывал свою неприязнь к тем, кто прибыл не из германских земель, называя их приблудными. Узнав о назначении Ипполита архиепископом в Гнезно, он так был потрясен и возмущен, что свалился в приступе на несколько дней.
— Опять италиец! — кричал он в горячке. — А кому господь вручил мечи, о коих спрашивал на вечере? Благословенные мечи, прокладывающие дорогу к спасению? Разве не народу Карлов и Оттонов?..
На что Тимофей, епископ познаньский, заметил, что еще немного — и господь отберет мечи у тех, кто не умеет ими пользоваться.
— Как это не умеют? — вскинулся на постели Поппо.
— Или не умеют, или, возможно, не хотят, так или иначе, вместо того чтобы идти на язычников, поворачивают их против христианских владык!.. Вашему преосвященству наверняка известно, что христианнейший германский король, держатель мечей, благословенных на пороге вечери, объединился с язычниками-лютичами в мерзостном союзе, обращенном против нашего христианнейшего князя и повелителя…
Тогда Поппо ничего не ответил Тимофею, но сейчас лицо его светилось злорадством, которое он даже и не пытался скрыть. Воздев глаза к небу, он таинственным шепотом осведомился у Аарона, не захочет ли он отслужить с ним заутреню в храме святого Гереона.
— Покаянную заутреню, — добавил он с нажимом. — Так ведь как же? — шептал он все быстрее, все гневнее, заметно воспламеняясь и забывая о своей болезни. — Ведь он же, причастившись, вкладывал свои руки, как будто чистые и верные, в благословенные, помазанные королевские руки… И вот святотатственно, кощунственно не соблюдает верность! А что он скажет, если, следуя его поучительному примеру, ему самому перестанут хранить верность те, что в его, Болеславовы ладони, свои руки вкладывали?! Но уж кто-кто, а он, Поппо, сохранит верность до последнего дыхания своего… впрочем, недолго ждать осталось… Духовным щитом прикроет он того, кто сам легкомысленно или кощунственно, с вызовом подставляет грудь свою демонским мечам… Отслужу заутреню, молебствие покаянное, хоть и еле с одра могу подняться…
Аарон спросил краковского епископа, что он думает о причинах, склонивших князя Болеслава отменить поездку в Рим.
Поппо долго не раздумывал. Это же ясно, что наш князь и повелитель, к прискорбию, вместо того, чтобы думать о согласии между своим повелителем королем и его подданными, радуется, только когда видит в королевстве междоусобие. Он, Поппо, любит правду и не солжет, не утаит, что знает, что полагает, ведь ни один из королевских ленников не может похвастать столь славной и сильной дружиной, как Болеслав. И посему участие трехсот отборных воинов из этой дружины под водительством самого князя в коронации, самоочевидно, в большой мере споспешествовало бы углублению мирных настроений и во всех графствах италийского королевства, и в Тоскане, и в самом Риме с окрестностями. Единение, согласие и христианский мир сопутствовали бы торжествам коронации наместника божьего на земле, римского императора! Но Болеслав заинтересован как раз в обратном: он хорошо знает, что отсутствие его отборной дружины подле государя Генриха, ныне короля, а завтра императора, раззадорит всех противников короля, нарушит единение, согласие и христианский мир.
— Брат Аарон, помолимся же от всей души за господина и князя нашего… пусть снизойдет на него дух святый… пусть отвратит его от пути соблазна и греха…
Аарон вышел от Поппо еще более встревоженный. Уж если краковский епископ столь резко осуждает своего господина и благодетеля, то что же будет твориться в Магдебурге и Мюнхене, Аугсбурге, Регенсбурге, Мерзебурге, Падерборне! Пропали все плоды незадачливого союза короля Генриха с языческими лютичами… И что всего досаднее Аарону, так это поистине невежественная слепота Болеслава, который как будто совершенно не понимает, что ему может дать непосредственная близость к папе. Вот и сейчас: папа Бенедикт Восьмой [3] королю Генриху будет обязан своим усилением в Риме. А могло быть иначе. Ведь если бы Болеслав во главе трехсот дружинников вошел в Рим, предваряя королевское шествие, то совсем немного надо трудов, чтобы создать определенное настроение, что король Генрих лишь формально, а в действительности польский князь главное лицо усиления папского положения в Вечном городе! Достаточно лишь развить мысль Поппо, что польский отряд столь важная часть всего императорского войска, что отсутствие его немедленно может вызвать новое брожение среди стихий, противоборствующих как укреплению Бенедикта, так и коронации Генриха…
И тут Аарона осенило, что, входя в Рим, Болеслав мог оказаться в более выгодном положении, чем Генрих… В городе еще многие люди помнят, как некогда у подножия Капитолия, с золотыми орлами впереди, остановился белый конь, с которого слез облаченный в древнеримскую тогу император Оттон III, а сразу же за белым шел гнедой, без всадника, с серебряными орлами впереди… Так что въезд Болеслава был бы триумфальным въездом патриция, давно уже нареченного и давно ожидаемого. Король же Генрих только лишь протягивает руку за императорской диадемой. Тем, что он беспрепятственно наденет ее на свою голову, обязан он будет не любви римского народа или расположению лангобардских владык из Сполето и Тускула, а мечам и копьям, которые приведет с собой в Рим. А то, что дружина Болеслава — основной стержень этой силы, в этом нетрудно было бы убедить и римский люд, и папу, и тускуланскую знать, убедить их, что это по король Генрих привел с собой в Рим покорного ленника, а, наоборот, императорский наместник, преемник осиротевшего величия, избранник и любимец Оттона III, вводит на священные Ромуловы ступени наследника Оттонова!
А уж одно то, что этот патриций не сакс, не бавар, не франк и даже не лангобард, обеспечило бы ему любовь римского народа — любовь и гордость, что вот действительно возрождают мощь Рима во всех земных пределах, что вот верно несут свою службу Вечному городу владыки не только Юга и Запада, но и Востока и Севера — стран столь отдаленных, что ни Юлию, ни Титу, ни Траяну Наилучшему, ни самому Константину не спилось, что и там пройдут когда-нибудь границы империи…
Но дурацкая хитрость, варварская зловредность все испортили. И неужели непоправимо? Аарон вдруг почувствовал неожиданный прилив надежды: а что, если изобразить князю, что́ именно он теряет, пренебрегая поездкой, если наставить его и убедить?.. Конечно, следует быть осторожным, чтобы не уязвить князя и прежде всего не оказаться смешным в его глазах…
