...Возведение норвежского лагеря велось под руководством опытного строителя — грека Афарея, пленённого ещё отцом Водима. Грек и сына Кастора обучил своему ремеслу: за время, проведённое в неволе, Афарей хорошо познал нравы хозяев: их укреплённые лагеря возводил так, что они видом своим напоминали жилище верховного божества Одина — Валгаллу. Рабов-греков — хороших мастеров — викинги возили, как и пиктов, всюду с собой.
«Наша крепость, построенная греками, тоже стала обителью избранных воинов... — говорилось в висах дружинного скальда. — Правда, у нас, как в священном чертоге Одина, не было шестьсот сорок дверей, в которые одновременно могли войти сразу девятьсот шестьдесят воинов... Но лагерь, обнесённый валами-кольцами, точь-в-точь походил на Валгаллу. Только мы были живые, а чертог Одина служил пристанищем для павших героев. Эйнхерии [34] продолжали, как на земле, сходиться в кровавой сече, а вечером пировали. Убитые в этих схватках поднимались и участвовали в пирах наравне с уцелевшими. Во главе стола, как всегда, восседал сам творец и создатель рода человеческого, бог-воитель, мудрец и судья Один со своей женой Фрейей и братом богом-громовержцем Тором, у которого за пояс был засунут каменный молот.
Отличившимся в бою воинам дочери Одина и Фрейи девы-валькирии подносили чаши с мёдом, неиссякаемым источником, вытекающим из вымени козы Гейдрун, и подавали сочные куски, отрезанные от боков жареного кабана Зеремнира, которые тут же снова наращивались мясом. Поэтому туша кабана никогда не уменьшалась...»
«Конунг Храбрый, мы должны победить!» — призывал в конце каждого своего сказания Рюне Торфинсон.
Но от пожелания, пусть даже произнесённого от души, до действительного его осуществления — такая же дорога, как от земли до обители богов. И в этом пришлось убедиться всем дружинникам Водима, когда им всё же разрешили появиться в Новгороде, но только пешими... Далее их сопровождали воины конного отряда Рюрика, ибо его люди проведали о намерении «морского конунга» подобраться к княжескому новгородскому столу[35]. Оказывается, как глухо ни огораживал грек Афарей валами норманнский лагерь, а тайны из него просачивались.
Сыну же грека Кастору, которого тоже взяли в Новгород, пришлось убедиться совсем в другом: он увидел, в каком положении там находились рабы, вернее, самих-то рабов Кастор как раз и не увидел. Они были такими же свободными гражданами, как все, только приписанными к тому или иному дому. Могли содержать семью, воспитывать своих детей, иметь жилище.
На агоре[36] перед идолом Перуна Кастор обратил внимание на соплеменника. Познакомились, разговорились. Кевкамен тоже был когда-то взят в плен. Привезён в Киев в качестве раба. Но, несмотря на это, стал приближенным одного из киевских архонтов Аскольда. Мечтает сделать из него брата по вере, сумел даже в Киеве открыть христианскую общину. Но во избежание жестокой расправы со стороны жены Аскольда и его младшего брата теперь доставлен сюда, в Новгород, под защиту Рюрика.
В конце своего рассказа Кевкамен заметил, глядя на бритую голову Кастора:
— Уж больно нам, грекам, не идёт ходить с голой башкой: мы тогда похожи на синих худых общипанных кур...
Сказал, усмехнулся и провёл рукой по своей чёрной шевелюре.
— Я — раб, Кевкамен... Раб у норманнов. А ты у русов, но себя им не чувствуешь... Выходит, что русы и норманны — очень разные люди, — ответил Кастор сдержанно, но было видно, что шутливое замечание соплеменника пришлось ему не по душе.
Кевкамен, помолчав, промолвил:
— Ты вроде бы русов хвалишь, хотя хорошо их не знаешь... На Руси не все караси — есть ерши... — Задумался. Вскинул чёрную гриву, так что она волной упала на плечи, глядя прямо в глаза Кастору, продолжил: — Но как бы ни хотела задержаться ночь, заря её рассеет, как бы ни пряталась ложь, правда её отыщет... А наша правда во Христе. И на чужбине, которая всем мачеха, нужно оставаться самим собой — человеком. Ибо, как говорят русы, самая святая пища — хлеб, самое святое имя — человек. Вы с отцом у норманнов не забываете нашего Бога?
— Не забываем, отче.
— Я не монах. Но можешь звать меня так...
— Норманны не принуждают нас верить в Одина и Тора. Мы только мысленно возносим хвалу Христу, Богородице и святым апостолам.
— Вот вам икона Спасителя. Прячьте, храните и молитесь на неё.
— Благодарю, отче.
И сюда, в Новгород, привёз дальновидный Кевкамен в окованном медью сундуке иконы, которые тайно доставил из Константинополя, участвуя четыре года назад в походе киевских князей на Византию. Он как бы взял на себя просветительскую роль без всякого на то дозволения константинопольского патриарха Фотия. Да о нём ли речь?! Ведь всесильный духовный владыка Византии — враг опальному бывшему патриарху Игнатию, сосланному в дальний монастырь на острове Теребинф, значит, он враг и Кевкамену. Собственно, Кевкамен и попал в плен к русам потому, что выполнял задание Игнатия вместе с его родственником Ктесием, погибшим после в Великоморавии; выполнял, надо сказать, задание грязное — умертвить великодушного умницу Константина, принявшего в иночестве имя Кирилл, посланного Фотием с богословской миссией на Волгу к хазарам. А все люди, связанные с Фотием, по мнению игнатиан — сторонников островного узника, подлежат смерти. Но насильственная кровь и злые наветы расходились с христианской моралью и в какое-то время стали противны и Кевкамену; он понял абсурдность всякой борьбы иконопочитателей против иконоборцев, начатой ещё давно в Византии.
На него однажды снизошла возвышенная ясность понимания того, что нужно нести правду Христовой веры язычникам. И когда утвердился в мысли, что сие просветление дано свыше, не стал ни у кого ничего спрашивать — начал в Киеве своё святое дело. Раньше поручения игнатиан выполнял как воин, теперь же действует как духовное лицо, как монах, хотя и не был им... Но взывал: «Облеки мя, Господи!» — и чувствовал, что Вседержитель даёт ему силы.
Вернувшись, норманны доложили повелителю о позоре, изведанном ими в Новгороде, и тогда понял Водим окончательно, что с Рюриком предстоит жестокая борьба. А для этого, считал он, все средства хороши. Поэтому и послал за чаровницей Листавой.
Когда кузнец Олаф и берсерк Торстейн привезли из болотной глухомани чародейку, то тут же представили её Водиму Храброму. Он сидел в одной из четырёх палат на дубовом возвышении, похожем на трон, у восточной стены; веки его были слегка опущены и подёргивались; нос, крупный и волосатый на кончике, покривился при появлении ведьмы. Ноги, обутые в кожаные сапоги, зашнурованные ремешками спереди, он развёл коленями в стороны. А пальцы сильных рук ещё крепче вцепились в широкие подлокотники деревянного сиденья.
Листава, нагнувшись, издала по-змеиному негромкое шипение. Конунг вздрогнул и поднял веки:
— Слава твоя как колдуньи в земле новгородской велика, Листава. Докатилась она и до нас, и теперь ты стоишь перед моими очами. Знать, бог Локи, злой и неуживчивый, вносящий в мир разрушительное начало, хорошо одарил тебя своей силой, ибо ты, ведьма, не испугалась ни нашего лагеря, ни Водима Храброго.
Старуха, обнажив клыки, захихикала:
— Водим Храбрый — это, видать, ты, красавец. — А про себя отметила: «Петух на насесте... Глаза-то закатывал... Только не ведаю, кто такой Локи... Общаюсь с упырями, лешими, берегинями, банниками, кикиморами, волкодлаками[37], водяными, русалками... Живу у крома болота, а у нас говорят: «Не ходи при болоте — Водових поколотит...» Но с ним я не враждую...»
— Пусть и не знаешь нашего бога тьмы, но всё равно водишь дружбу со злыми духами. Шипишь, как змея... Я доволен тобой, кикимора! — Храброму ведьма понравилась.
Затем «морской король» попросил Олафа и Торстейна позвать Афарея, а когда они доставили в палату грека, велел им подождать в помосте[38]. Там им пришлось торчать довольно долго, пока от конунга не вышли грек и старуха. Водим тотчас потребовал обратно кузнеца и берсерка, сказал им:
— Я уговорил ведьму и грека, — «морской король» показал на раскрытый сундук, полный серебра, коим он одаривал дружинников, — отправиться в Новгород и извести зельем Рюрика... По всему видать, брат насторожился, и просто силой его не одолеть. Вы же под видом мастеровых, но с кинжалами на потайных поясах будете грека и ведьму сопровождать, а по прибытии на место купите кузницу. Денег я дам. Грек будет служить толмачом: он хорошо разумеет язык словен. Не спускайте глаз со старухи... Поначалу она предлагала наслать на Рюрика порчу и объяснила подробно, как сие сотворить. Ей, говорила она, от которой отвернулась часть духов, довольно трудно теперь будет взглянуть косым взглядом, как это могут сильные колдуны, чтобы заставить жертву чихнуть. Ведьма же послабее имеет заклятый порошок. Она бросает его на намеченного человека по ветру, и если хоть одна порошинка попала на него, то дело сделано... Вынутый след, то есть горстка земли из-под ног обречённого, в мешочке подвешивается в чело печи, а в трубе замазываются глиной волосы его; начнут земля и глина сохнуть — сухотка обуяет того человека. Через наговорённую, но только сильной колдуньей, вещь достаточно перешагнуть.
