— Ну и времена!.. Розги нужны, шомпола нужны! Боже, дай твердую руку и чистый разум для спасения России!.. — прошел вперед Владимир Викторович. — Вакханалия!..
Татьяна Платоновна украдкой дергала Мусю за платье. Глафира Платоновна стала быстро говорить о купальне. Ксана прищуренными глазами удивленно, словно на какого-то зверька, смотрела на сестру… Разговор оборвался. Радость встречи неожиданно испортила та, которую так торжественно встречали.
* * *
На следующий день Муся обежала весь сад, побывала у реки, на лугу. Радости ее не было предела. Занятые своими делами, домашние не обращали на Мусю внимания, у девушки было много свободного времени. Правда, Глафира Платоновна, вспоминая встречу в лесу, заводила длинные и скучные разговоры о выдержанности и поведении молодой девушки, но Муся легкомысленно отмахивалась и спешила в лес или на луг. Если у Марьянки выдавалась свободная минута, то Муся, чтобы не было страшно одной в лесу, брала ее с собой. Вскоре Муся привыкла к этой простой и ласковой девушке, певшей прекрасные украинские песни.
Больше всего любила Муся плескаться в воде, но купалась не там, где вся семья, а выбрала себе местечко на Глубокой луке, поодаль от деревни, на лугу, где можно и в Лоши искупаться, и по траве побегать, и на солнце полежать — никто не помешает. Муся не умела плавать. Марьянка ее научила, сделав из сухого ситника поплавки. Муся весело проводила свободное время.
Но иногда и Мусе бывало грустно. Иногда по ее подвижному лицу пробегала тень. Ляжет тогда Муся на траву и думает, напрягает память, хочет восстановить в своем представлении дорогой образ отца. Вот стоит отец перед ней, готовый к походу: высокий, по-военному стройный, целует ее на прощанье. Слезы бегут по гладко выбритым щекам. Силится Муся представить себе выраженье отцовских глаз, но не может. Дорогое лицо расплывается в пятно, остаются только длинные усы.
— Отчего вы такая грустная, Муся? — спрашивает Марьянка, сплетая венок из ромашки.
— Три года отца не видела.
— Соскучилась?
— Очень! Он один меня любил и любовь свою не скрывал, как скрывает мама. А тебя, Марьянка, любил твой отец?
Встрепенулась девушка, низко-низко склонила голову над венком. Любил ли ее отец? Не знает Марьянка, не помнит этой любви. Пять лет ей было. Отец ходил на заработки в экономию Мусина-Пушкина. Всегда возвращался без сил и на кого-то сердитый. Что произошло в этой экономии — не знает Марьянка. Мать рассказывала, что прискакали казаки, забрали отца и долго били его нагайками. В Сосницу его угнали. Там, говорят, тоже били… Да кого казаки не избивали в те страшные годы? Вернулся отец домой, надрывно кашлял, слег и вскоре умер. Внутренности ему отбили… Уже больной, он, бывало, приподнимется, сядет на скамейке, возьмет ее, Марьянку, на колени, гладит потрескавшейся ладонью, а у самого слезы из глаз катятся. Обросший весь, волосы спутанные, а сам желтый, желтый, как воск. «Хотел, чтобы хоть тебе лучше жилось, моя девочка…» Таким помнит своего отца Марьянка. И грустно ответила Мусе:
— Наверно, любил меня отец… — и на длинных ресницах засверкали росинки. Муся посмотрела на нее, что-то подкатилось к горлу, стало нечем дышать. Упала она лицом в траву и заплакала. У каждой и горе свое, и слезы — свой. Поплакали девушки, умылись в Лоши и молча пошли домой…
Ходили они и в сосновый лес за грибами. Сосняк густой, еще не расчищенный. Выберет Муся место где-нибудь в глубине сосняка, возле молоденьких березок, ляжег в траву и глядит в небо. Где-то высоко-высоко плывут облака. Тихо гудят сосны, свистят синицы. Смотрит Муся в небо и просит Марьянку что-нибудь спеть. Марьянка начинает старинную, еще от матери слышанную песню:
Дівчинонько, шумить гай,
Кого любиш — забувай…
Тихо льется песня, и никому не слышно ее из лесу. Поет Марьянка о злой свекрови и несчастных молодоженах, не имеющих своей хаты.
Постав хату з лободи,
А в чужую не веди…
Когда она умолкла, Муся неожиданно поднялась на локте и спросила:
— Марьянка, сколько этой сосне лет?
— Семнадцать.
— Откуда ты знаешь?
— Ее посадили в тот год, когда я родилась. Рассказывала мать, как трудно было ей на работу ходить и за мной присматривать…
Муся растерялась, потому что такого ответа не ожидала. Помолчав, протянула руку и погладила колено Марьянки.
— А я по сучкам высчитала, что сосне семнадцать лет. Так в книжках написано.
— Книги не для меня писаны, — в голосе Марьянки звенит печаль и зависть к гимназистке. — Вы, Муся, учитесь, знать все будете, и мне хотелось быть грамотной, да не для меня, несчастной, были школы. Вот и живу в прислугах у господ, темная, забитая. Почему это так на земле: одному все счастье, а другому ни крошки?
Муся опустила голову, не выдержав взгляда черных глаз. Никогда она об этом не думала. Не глядя на Марьянку, она спешила оправдаться. Она не виновата, что Марьянка неграмотна. Судьба ее, верно, такая.
— Научите меня, Муся, читать книги, а я вам буду всякие-всякие песни петь и вас научу! — черные глаза молили.
— Что тебя интересует в книгах?
— Может быть, они мне скажут, почему одним все счастье, а другие его не видят?
— Таких книг нет, Марьянка.
— Есть! Они должны быть! Я их найду, только научите меня!
Муся пообещала. Марьянка выпросила у Татьяны Платоновны букварь. Когда девушки снова пошли к реке, Муся познакомила Марьянку с азбукой. Девушка набросилась на занятия, как голодный на кусок хлеба.
* * *
Однажды Муся попросила Нину Дмитриевну:
— Бабушка, родненькая, отпусти Марьянку со мной на станцию, может быть, письмо от папы есть.
— Подумаешь, подружку нашла!
— Бабушка, дорогая, я боюсь одна! — Муся сумела состроить такое грустное лицо, что вызвала у бабушки жалость.
— Ну, идите уже, идите… Ох, испортишь ты мне прислугу, придется другую брать.
Но Муся уже не слушала, довольная своей победой, и побежала одеваться.
От усадьбы Соболевских до станции километра три. Полдороги идти через село, а затем — по полю. Минут через сорок девушки были на станции.
Пришли чуть ли не за час до прихода поезда из Гомеля. У знакомого телеграфиста забрали газеты для Соболевских: писем не было.
«А вдруг с этим поездом будут! — думала, нервничая, Муся. Долгое отсутствие писем от отца волновало девушку. — Может быть, с отцом случилось что-нибудь, теперь такое делается на свете. Может быть, он раненый лежит где-то, помощи просит… А может быть… Нет-нет, об этом думать не надо. Вот с этим поездом придет письмо, отец сообщит, что он жив, здоров… Поскорее бы поезд!» — Нервными шагами Муся мерила перрон, Марьянка едва поспевала за ней.
Наконец, из лесу вырвался клубок белого дыма и растаял в небе. Из-за сосен показался паровоз, а за ним на повороте выгнулась цепочка вагонов. Пассажирский быстро несся к станции… Вот паровоз уже у перрона. Муся бросилась к почтовому вагону, откуда человек в синем переднике передавал письма дежурному по станции.
— А нам есть? — Мусин голос дрожал. Дежурный пересмотрел пачку газет и покачал головой. Муся повисла на руке у Марьянки.
— Идем…
Марьянка подвела ее к скамье. Девушка в изнеможении оперлась о спинку. Марьянка смотрела на поезд.
Из последнего вагона кондуктор вытащил чемодан и поставил его на землю. После третьего звонка на ступеньке появился военный. Забинтованная рука висела на белой перевязи.
Поезд тронулся.
— Верно, раненый солдат, — прошептала Марьянка, беря Мусю за руку. Девушки медленно приближались к военному, который был в форме пехотного офицера, но без погонов. Он все еще стоял возле чемодана, разглядывая станцию и людей на перроне. Не сводя глаз с профиля офицера, Муся внезапно остановилась. «Высокий, такие же усы…» Сердце у нее застучало, стало душно. Муся потянула вслед за собой Марьянку. Военный обернулся. Муся вскрикнула и зашаталась. Сильная рука офицера подхватила ее.
— Папа, любимый! Приехал!..
Он прижимал ее к себе здоровой рукой и целовал ее полосы, лоб, лицо. Марьянка смотрела на чужую радость, смахнула непрошенные слезы: отец ее так не обнимет, не скажет ей ласковых слов…
Чемодан оставили на станции и пошли в деревню.
На возглас Муси: «Папа приехал!» все выбежали на крыльцо. Глафира Платоновна заплакала.
— Петр Варфоломеевич, вы — герой! Раненый герой. Страдалец за нашу несчастную родину!
— Почему вы не писали нам о ранении? Зачем эта скрытность? — спрашивал Владимир Викторович.
— Что там слыхать? Почему и до сих пор не наведут порядка в Петербурге?
— Успеете о политике! Чайку с дороги. Варенье есть свеженькое, сегодня варила, — суетилась Нина Дмитриевна.
