— Да, да, голубка, я к тому и веду речь, — сказал Гиркан, освобождая свою бороду из рук Мариаммы, которая начала было заплетать ее в косу. — Тебе, вероятно, неизвестно, что, когда брат мой, царь Аристовул, был отравлен и войска его были разбиты римлянами, храбрый Иезеккия, верный памяти отравленного царя, собрал небольшой отряд отважных иудеев, чтущих заветы отцов, и стал громить пограничные города Сирии и римские легионы, пролившие столько иудейской крови. Так этот разбойник Ирод, выслуживаясь перед наместником Сирии, Секстом-Цезарем, родственником Цезаря-триумвира, напал на Иезеккию, взял его в плен с некоторыми его соратниками и без всякого суда, не донося даже мне, казнил собственной властью. А, каков мятежник?
— Да, точно ты и не первосвященник, не глава, не отец иудейского народа; это ужасно! — качала головой Александра.
— Да, да! — вдруг разгорячился Гиркан. — И этого разбойника вдруг начали прославлять и сирийцы, и римляне... «Герой Ирод!» — кричат везде. Даже в моем царском дворце тайные соглядатаи и рабы римлян перешептываются: «Быть царем Ироду». Преданные мне слуги давно говорят: «Ты, царь, выпустил напрасно из рук своих вожжи. Их ловкою рукою схватил Антипатр с Иродом и Фазаелем, а тебе осталась только кличка царя и первосвященника. Доколе — говорят — ты будешь оставаться в заблуждении, вскармливая себе на гибель царей? Теперь Ирод правит Иудеей, а не ты».
— Да это и правда, — подтвердила Александра, — ты, отец, слишком добр. Ты и внуков своих не можешь усмирить: вон они уже на тебе верхом сидят.
— Да, да, прочь, козлята, — отбивался старик от детей, — а то я вас с Иродом отправлю на Голгофу. Но вот что, — продолжал серьезно Гиркан, — прежде у меня не было повода казнить Ирода, а теперь есть: это его злодеяние в Галилее, око за око, зуб за зуб, по писанию... Казнь за казнь! Сегодня он должен предстать перед синедрионом, и я иду судить его... На Голгофу! На крест!
Гиркан осторожно спустил с колен детей, выпрямился во весь свой величественный рост и пошел к ожидавшим его царедворцам, чтобы отправиться в синедрион.
— Какой дедушка сегодня сердитый, — сказала Мариамма, следя глазами за величавой походкой первосвященника, — он непременно велит распять Ирода.
Но Александра этому не верила. Она вспомнила, что жалостливый Гиркан даже в храме, когда приводили агнцев на заклание, закрывал глаза, чтобы не видеть мучений невинных овечек.
Гиркан, сопутствуемый придворными чинами, прибыл в синедрион, когда верховное судилище было уже все в сборе.
Члены синедриона тотчас же по лицу первосвященника заметили, что он чем-то смущен и даже напуган. Однако все почтительно встали при его появлении.
— Мир вам, — сказал он как-то растерянно и занял свое место.
В нем теперь нельзя было узнать того добродушного дедушки, которого за несколько минут перед этим так тормошили и забавляли Мариамма и Аристовул, и еще менее он напоминал того величавого и даже грозного первосвященника, который, собираясь идти в синедрион, воскликнул: «На Голгофу! На крест Ирода!»
Как бы то ни было, он занял свое почетное место, нечто вроде трона. Недалеко от него поместились главы синедриона: раби Семаия и раби Автилион, а по бокам их прочие члены верховного судилища. Перед судьями на столе лежали свитки законов и донесения из разных мест и городов Иудеи, Самарии и Галилеи, подлежавшие обсуждению синедриона.
— Державный царь и вы, почтенные судьи синедриона! — начал Семаия. — Нам предстоит обсудить деяния, я скажу прямо — злодеяния Ирода, сына Антипатра, недостойного наместника Галилеи. Вам известно, что когда римляне, посягнув на независимость и даже на божеские законы иудейского народа, разрушили стены нашего святого города и, в лице нечестивого Помпея, вторглись даже во святая святых нашего храма, а потом избили или рассеяли наших воинов, воинов Иеговы, то этих рассеянных, небольшую горсть, слабую числом, но сильную духом, собрал около себя наш доблестный вождь Иезеккия, собрал, как кокош собирает птенцов своих, и ободрил; эта малая горсть, как некогда горсть дружины Иегуды Маккавея, стала наносить удары врагам Иудеи и Иеговы, и мы надеялись, что Бог Авраам, Исаака и Иакова услышит наши молитвы и оружием Иезеккии освободит нашу страну от иноплеменного ига. Но надежды наши оказались тщетными. Иегова отвратил лицо свое от избранного народа, ибо среди нас явился нечестивец, прогневивший Бога отцов наших. Нечестивец этот — Ирод, сын Антипатра, которого мы же взлелеяли, дав идумею место среди народа Божьего. Этот сын пустыни, отпрыск исконных врагов народа Божьего, филистимлян, этот волк напал на малое стадо наше и разогнал его, а пастыря этого стада, доблестного Иезеккию, казнил своею властью, без суда, растерзал по-волчьи.
Маленькая, тощая фигурка Семаии, казалось, вырастала по мере того, как он говорил. Его бледный лоб и серебристая борода, сдавалось, сверкали огнем.
Он остановился и стал к чему-то прислушиваться.
— Слышите? Эти вопли и стенания, они стучатся в наши сердца, в нашу совесть! — продолжал он, указывая дрожащей рукою в пространство. — Это вопли и стенания матерей, жен и детей тех, у которых жизнь отнял Ирод. Вопли младенцев взывают о мщении, это кровь избиенных вопиет к нам и к небу.
Гиркан сидел бледный, безмолвный. Рука его нервно ощупывала что-то под мантией первосвященника. То было приводившее его в трепет послание, полученное им сейчас, по дороге в синедрион, из Сирии, от запыленного и загорелого римского воина-гонца. То было письмо от наместника Сирии, Секста-Цезаря, который грозил Гиркану и всей Иудее беспощадным гневом Рима, если Ирод будет казнен.
Стоны, вопли и невнятный гул перед синедрионом все усиливались. Казалось, все население Иерусалима стекалось на суд Ирода. Слышались даже глухие раскаты голосов, как восемьдесят лет после этого по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
— Распять! Распять его!.. — вот, что доносилось теперь до слуха членов синедриона.
— Слышите! Это голос народа, голос самого Иеговы! — снова воскликнул Семаия, высоко поднимая свитки закона. — Царь! К тебе взывает Иегова голосом своего народа: кровь за кровь, вот, что начертано посланником Иеговы в этих свитках.
Ропот толпы усиливался. Можно было думать, что чернь ворвется в синедрион.
— Царь, останови народ свой! — продолжал Семаия. — Не дай осквернить свитки закона.
Бледный, растерянный поднялся Гиркан со своего трона и нетвердыми шагами вышел в преддверие синедриона. Внизу волновалось море голов. Крики и вопли умолкли по появлении первосвященника.
— Дети! — сказал он дрожащим голосом. — Сыны и дочери Сиона! Что вы хотите от меня?
— Распни! Распни его! — снова заревела толпа. — На Голгофу Ирода!
— Мне ли, служителю Иеговы, обагрять руки в крови, дети мои? — молил Гиркан.
— Кровь его на нас и на детях наших! — отвечал народ, подобно тому, как восемьдесят лет спустя он отвечал по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
Подавленный, уничтоженный воротился Гиркан в синедрион и беспомощно опустился на свое царственное сидение. «Что-то скажет грозный Рим?» — смутно колотилось у него в душе.
Между тем ропот толпы перешел в неистовый рев.
— Ирод! Ирод идет! Убийца! Идумей! Распять, распять его! — слышались вопли.
Но затем до слуха Гиркана и других членов синедриона донеслись крики ужаса, вопли женщин, плач детей. Все безмолвно переглянулись.
— Это он, — сказал раби Автолион, второй член синедриона, высокий благообразный старик с белой бородой до пояса. — А я думал, что он обратится в бегство.
В это мгновение дверные завесы синедриона распахнули чьи-то невидимые руки и перед изумленными взорами верховных судей предстал тот, кого ожидали. Это был юноша, не старше двадцати пяти лет, статный, мускулистый, с гордым выражением еще безбородого лица, с чем-то вроде презрения или сожаления к беззащитным старцам в наглом взоре, которым он окинул собрание синедриона. На нем была пурпурная мантия, из-под которой сверкало дорогое оружие. За ним в стройном порядке, звеня оружием и щитами, вступил отряд гоплитов из его римского легиона.
При виде всего этого почтенное собрание старцев точно окаменело. Казалось, эти пришедшие явились, чтобы арестовать или разогнать верховное судилище.
— Мир вам! — сказал Ирод.
Никто не отвечал. Гиркан судорожно мял под мантией клочок папируса с грозными словами наместника Сирии. Только извне доносился ропот толпы. Ирод ждал, гневно насупив брови. Тогда поднялся раби Семаия. Лицо его было строгое, но спокойное.
— И вы, судьи, и ты, царь мой, — начал он с иронией в голосе, — и я, наконец, все мы в первый раз видим человека, который в качестве подсудимого осмелился бы в таком виде предстать перед синедрионом. До сих пор обвиняемые являлись обыкновенно в траурной одежде, с гладко причесанными волосами, дабы своей покорностью и печальным видом возбудить в верховном судилище милость и снисхождение. Но наш друг (на слове «друг» оратор сделал ироническое ударение; но это ударение, словно удар хлыста по лицу, вызвало багрянец на смуглые щеки Ирода), наш друг Ирод, обвиняющийся в убийстве и призванный к суду вследствие такого тяжкого преступления, стоит здесь в порфире, с завитыми волосами, среди своей вооруженной свиты: он это сделал для того, чтобы в случае, если мы произнесем законный приговор, а приговор этот — смерть на кресте на Голгофе, так, чтобы в случае такого приговора, переколоть нас всех и насмеяться над законом.
