– сильные, крепкие, и все – в красных штанах.
«Вот так дело, —думал я, —и в тюрьме есть какое-то разделение».
Рядом тихонько разговаривали русский и поляк, Русский старался говорить по-польски, а поляк – по-русски, и оба помогали себе жестами и мимикой. Я понял, они возмущаются порядками в тюрьме, и подлил масла в огонь:
– А что это, братцы, здесь так тесно, а там красноштанные свободно разгуливают?
Поляк так и встрепенулся:
– О русский, о том не говори. Это – немецкие бандиты. Они есть reich deutsche – государственные немцы. У них права и в тюрьме. С ними говорить и спорить нельзя – убьют. Им все можно…
Покачал я головой, посидел в молчании, а потом опять говорю:
– Давайте-ка, товарищи, потесним их. Скамейки отбросим и займем всю комнату.
Смотрю, некоторые придвинулись ко мне. И Яков здесь же. Начались переговоры на разных языках: на русском, чешском, польском, сербском. Ко мне протиснулся могучего сложения чех.
– Ты верно сказал. Пойдем на драку. Ты начинай, а мы будем с тобой.
Я поднялся с пола, почувствовал, что за моей спиной встали обозленные, готовые на все люди: Крикнул:
– Убрать! – и пнул ногой одну из скамеек.
Что было потом – не все помню. Поднялся крик, в воздух поднялись здоровенные кулаки, полетели скамейки, замелькали разъяренные лица. От ударов по голове и «под ложечку» я первым пал в этой кулачной битве и был завален «павшими».
Трудно сказать, кому досталось в драке больше, но скамьи были убраны, камера не перегораживалась. Победителей потом избивали тюремные надзиратели, но мы посматривали друг на друга торжествующе…
Тогда я первый раз принимал участие в драке с бандитами и с тех пор знал, что произвол уголовников можно ограничить, если подняться против них решительно и дружно. Надо сказать, что меня как зачинщика никто тогда не выдал…
Мы с Яковом, смеясь, вспоминали подробности. Валентин тоже смеялся, а потом сказал очень серьезно и строго:
– Учтите, Иван Иванович, с вами я на все пойду. На любое дело!..
А Яков добавил:
– Я тоже, Иван Иванович, как тогда в Галле…
– Зайди ко мне, Иван, нужно поговорить, – сказал по-русски блоковый.
Когда зашел к нему в закуток за одеялом, он сообщил:
– Завтра ваша партия будет переведена в Большой лагерь. Там погонят на работу. От охранников милостей не ждите. Могут и убить, будто при попытке к бегству. А такие наказания, как порка на «козле» или подвешивание за связанные руки или ноги – это дело обычное. Ты этого режима не выдержишь. Мы говорили с Гансом и решили: ты в Большой лагерь не пойдешь, будешь жить здесь, будто еще не прошел карантина.
Это для меня неожиданно. На блоке уже несколько дней только и говорили о переводе в Большой лагерь. Яков, Валентин и я уговорились, что сделаем все возможное, чтобы быть вместе. Я призадумался: как же поступить?
– А что будет с тобой, если охрана обнаружит, что я у тебя пребываю? – осторожно спрашиваю старосту.
Блоковый махнул рукой:
– Будем надеяться, что этого не случится. Здесь у меня везде свои люди, они не выдадут. В случае чего предупредят…
– Но ведь блокфюрер может просто заприметить меня и дознаться, и тогда тебе капут.
Меня удивил его беспечный тон:
– Блокфюрер бывает у нас не чаще, чем два раза в сутки, да и то в барак не входит – боится заразы… А кроме того, здесь все рискуют, без этого и дня не проживешь.
Я начинаю все больше и больше понимать неписаные законы Бухенвальда. Наверное, сам на его месте так же бы поступил, но его предложение принять никак не могу.
– Спасибо за заботу, – говорю, – я пойду со всеми в Большой лагерь. Не хочу держать тебя под угрозой, а главное – со мной товарищи. Мы должны быть вместе. Да и там, в Большом лагере, наверное, найду знакомых или обзаведусь новыми. Пойми, не могу остаться…
Блоковый долго, удивленно смотрел на меня, потом раздумчиво проговорил:
– Я, наверное, понимаю тебя, Иван. Нельзя думать только о собственной шкуре. Иди в Большой лагерь. Несколько человек я могу направить в 41-й блок, там старостой Вальтер, хороший человек, коммунист. Ты будешь у него…
Мне нужно благодарить его за такую заботу и покровительство, а я стою, переминаюсь. Как попросить за Якова и Валентина, чтобы их тоже направили в 41-й блок. Староста словно догадался, чего я хочу, говорит:
– Больше ничего, Иван, не могу сделать. К Вальтеру пойдут самые слабые.
Утром лагершутц – полицейский из заключенных – привел меня и еще нескольких полосатиков к двухэтажному кирпичному зданию. Это и есть 41-й блок. Смотрю, у входа стоит молодой парень с красным винкелем, очевидно, дневальный, штубендист. Говорит по-русски. На вид плотный, сильный, но никаких пинков и зуботычин. Ведет в барак, объясняет:
– Здесь умывальник, в рабочее время запирается. Тут уборная, открыта круглые сутки. Тут спать будете, – показал места на трехъярусных нарах. – Днем в спальню входить нельзя. – Открывает дверь в большую комнату, заставленную столами и скамейками. Садитесь и ждите конца рабочего дня.
Сидим, посматриваем по сторонам. С краю стола примостился человек. Лицо сухое, подвижное, глаза колючие, так и просверливают каждого. Замечаю, останавливаются на мне.
Снова подходит штубендист (я уже знаю, что зовут его Ленька, а точнее Алексей Крохин), наклоняется ко мне, кивает головой на человека в углу:
– Это – наш блоковый, Вальтер Эберхардт. Он просит передать вам эти деньги.
Ленька подает мне свернутые в комочек немецкие марки.
– Что ты? – говорю. – Зачем мне деньги?
– Тут есть ларек, кантина. В нем можно купить суп, а иногда табак.
Я упорствую:
– Не возьму. Верни Деньги! Что за подачка.
Ленька уговаривает:
– Вальтера нельзя обижать!
Еще несколько дней назад каждый немец был мой враг. Но в Бухенвальде есть и другие немцы Ганс, блоковый из карантина и этот Вальтер… Вот он наблюдает за нами, укоризненно качает головой, что-то говорит Леньке негромко и показывает рукой на выход. Ленька выходит, но минут через десять возвращается с миской горчичного супа. Ну, от супа отказаться я не могу! Мне неудобно есть одному, но я не знаю, как разделить миску супа на несколько человек. Ложка дерет мне рот. Вальтер смотрит на меня из-под крутого лба, и глаза его теплеют. Хлебаю суп, а сам думаю: «Я попал в руки каких-то тайных доброжелателей. Может быть, и жив до сих пор только потому, что они опекают меня. Но почему мне достались их милости? Потому что я коммунист? Но среди нас немало коммунистов. Может, потому, что я не скрываю ни звания, ни принадлежности к партии большевиков? Может потому, что я здесь старше многих? Но чем я могу быть им полезен? Что могу для них сделать? Как отблагодарю? Я же совсем больной, обессиленный старик… Ну, может, не совсем старик, но почти доходяга. Это слово я уже знаю. Доходяга – это который „доходит“, еще день, неделю, месяц и капут.
Спрашиваю Леньку, почему Вальтер так заботится обо мне. Ленька нагнулся к самому моему уху шепчет:
– Приходил Ганс, предупредил, что прибудет подполковник Красной Армии, большевистский агитатор. Это – хороший пропуск. Будьте уверены, товарищ подполковник, они сделают все, чтобы вас сохранить.
Я смотрю на Вальтера, благодарно киваю ему головой. Он понимает мой взгляд, мягко, как-то застенчиво улыбается…
Ленька успел посвятить меня в некоторые подробности жизни Вальтера. Ему тридцать восемь лет, это он только выглядит старым, потому что с 1934 года мотается по тюрьмам и лагерям. В Бухенвальде старожил, прибыл вместе с первыми партиями немецких коммунистов, и номер у него только четырехзначный
– 1636. Строил лагерь, был кочегаром. Под его присмотром работали старые и больные евреи, и он укрывал их от эсэсовцев. У него много друзей среди советских военнопленных. Они благодарны ему за помощь:
– Вальтер – человек что надо! – закончил Ленька. – Ваше счастье, что попали к нему.
Я киваю согласно: конечно счастье.
А на утро начинается каторга.
Барак поднялся до рассвета. Пока стоим в очередь к умывальнику, Ленька хозяйничает за столом, режет аккуратненько буханки хлеба на ровные порции – и раскладывает их по столам. Рядом с кусочками хлеба уже стоят алюминиевые миски с темной жидкостью. Это-эрзац-кофе. Он разлит справедливо, в каждой миске один черпак и немного гущи. Гуща – это размолотые зерна ячменя, значит, тоже пища. Конечно, для наших отощавших желудков этот завтрак что дождинка для моря…
Сигнал на построение.
На аппельплаце многие десятки тысяч полосатых голов. Полосатых, потому что наши шапки – митцены – тоже полосатые. Где среди этих тысяч Яков и Валентин, не знаю. Стоим по блокам. В рядах по десять человек – так удобнее считать. А сзади нас трупы. Это те, кто умер или убит за ночь. Они тоже проходят проверку. Учет строгий!
Отсюда каждое утро лагерь расходится по работам.
