И движимая чувством доброты, которой так много в сердце женщины, как бы энергична она ни была (во всякой здоровенной маркитантке можно встретить нежную сестру милосердия), Екатерина нагнулась, ощупала грудь раненого, осторожно расстегнула залитое кровью белье и стала смотреть, жив ли он еще.
– Он еще дышит, – радостно сказала она, – значит, его можно спасти!
Затем, подбежав к кадке с водой, Екатерина набрала ведерко и, тщательно заперев дверь с улицы и осмотрев засов, вернулась к раненому.
Она наложила ему компресс, разорвав для этого на тряпки первое белье, попавшееся ей под руку. В спешке она не заметила, что разорвала мужскую рубашку.
– Батюшки! Что я наделала, – сказала она, – я изодрала рубашку клиента! – Она посмотрела на метку. – Ах, эго рубашка бедного артиллерийского капитана… Наполеона Бонапарта! У бедного парня их не очень-то много. Правда, он мне должен по громадному счету, но все равно – я верну ему новую рубашку; пойду куплю и снесу ему сама, скажу, что прожгла его рубашку утюгом. Только бы он принял, а то он так горд. Да, вот человек, который не обращает внимания на белье… не больше, чем на женщин, впрочем! – прибавила она с легким вздохом.
Продолжая думать о клиенте, рубашку которого она расщипала на корпию, Екатерина осторожно накладывала компрессы на рану артиллерийского офицера – гостя, совершенно неожиданного для такой патриотки, как она.
Вид этого молодого человека, пораженного, быть может, насмерть, бледного, совершенно без сил, перевернул все чувства Екатерины. Это уже не была амазонка в короткой юбчонке, которая стремилась затесаться в среду сражающихся, которая подскакивала от радости при каждом залпе и желала иметь ружье, чтобы принять участие в этом празднике смерти. Она стала ангелом хранителем, склонившимся к человеческим страданиям. На ее устах почти дрожало проклятие войне, а в голове мелькала мысль, что люди до сих пор остались порядочными дикарями, если могут таким образом решетить друг друга. Но в то же время у нее еще больше закипала ненависть против своих короля и королевы, сделавших неизбежной подобную бойню.
– Это австриец, – пробормотала Екатерина. – Что ему нужно было у нас? Защищать австриячку, госпожу «Вето»? А ведь у него далеко не злой вид…
Она внимательно всмотрелась в офицера.
– Он еще так молод… не больше двадцати лет… да и то нет! Можно подумать, что это девчонка.
Потом ей пришло в голову чисто профессиональное замечание:
– Какое у него тонкое белье… все батист! О, это аристократ.
И она вздохнула, словно бы желая сказать: «Как жаль»…
Под благотворным влиянием холодной воды и компрессов, приостановивших кровотечение, раненый постепенно приходил в сознание. Он медленно открыл глаза. Помертвелые зрачки что-то искали вокруг.
Вместе с сознанием к нему пришел и страх опасности. Он сделал движение, как бы желая встать.
– Не убивайте меня! – пробормотал он с чрезвычайным усилием, простирая руки вперед, словно собираясь отражать удары невидимых врагов, а затем, собрав все силы, заставил себя выговорить следующую фразу: – Вы – Екатерина Юпшэ… из Сент-Амарена? Меня послала к вам мадемуазель де Лавелин. Он сказала мне, что вы очень добры, что вы поможете мне спрятаться… позднее я вам все объясню.
– Мадемуазель Бланш де Лавелин? – с изумлением переспросила Екатерина. – Дочь губернатора Сент-Амарена, моя благодетельница? Та, которая помогла мне устроиться, купить эту мастерскую? Так вы ее знаете? О, для нее я готова не отступить ни перед какой опасностью! Вы не ошиблись, придя сюда. Здесь вы в безопасности, и тот, кто захочет вырвать вас из этого убежища, должен будет перешагнуть через мой труп!
Раненый пытался заговорить. Очевидно, он хотел еще раз упомянуть имя Бланш де Лавелин, которое оказало такое сильное действие на Екатерину.
Но та жестом приказала ему замолчать.
– Будьте благоразумны, – сказала она ему материнским тоном, – никто не собирается убивать вас! Мадемуазель Бланш будет довольна мной. Вы у патриотки. – Но тотчас она перебила себя, проворчав: – Что это я вздумала ему говорить? Разве австрийцы знают, что такое патриоты? Это – рабы. Вы у друзей, – поправилась она вслух. Нейпперг опять рухнул на пол. Его силы снова истощились. Но он услышал сочувственные слова Екатерины и понял, что спасен. Выражение несказанной радости и признательности осветило его лицо. Он был у друзей, имя Бланш де Лавелин покровительствовало ему, значит, ему больше нечего бояться… В последнем усилии, с полузакрытыми глазами он протянул руку и стал искать своей похолодевшей, бескровной рукой руку Екатерины.
– Хорошо, хорошо! Успокойтесь! Дайте мне сделать для вас все, что нужно, гражданин австриец! – сказала Екатерина, стараясь успокоить его волнение.
Она задумалась и сказала себе:
«Ему было бы лучше, если бы он прилег на кровать. Но у меня не хватит силы дотащить его до кровати. Ах, если бы Лефевр был здесь! Но он что-то не идет! Да и будет ли он?»
Екатерина не докончила своей мысли. Ей впервые пришло в голову, что и Лефевр мог быть теперь таким же недвижимым, как и этот иностранный офицер, мог истекать кровью и находиться при последнем издыхании. И от этой мысли у Екатерины все похолодело внутри.
– Какой ужас – эта война! – пробормотала она.
Но сейчас же энергичный характер взял верх над грустными мыслями, и она подумала:
«Ну вот еще! Лефевр слишком храбр, слишком основателен, чтобы быть вроде этого аристократишки. Мой Лефевр – настоящая ловушка для пуль! Он примет их целую дюжину и даже „уф“ не скажет. Не так он скроен, как эти ветрогоны. А еще суются защищать мадам „Вето“, осмеливаются стрелять в народ!»
Она пожала плечами, затем, снова взглянув на раненого, сказала:
– Но он не может остаться так, он, наверное, умрет. Но как быть? Это друг мадемуазель Бланш; я не могу оставить его умирать таким образом. Я должна все сделать, чтобы вернуть ему жизнь.
Вдруг ей пришло в голову:
«Может быть, это жених мадемуазель Бланш? Вот-то чудно будет, если я обвенчаю ее, я, которой она хотела дать приданое! О, я непременно должна спасти этого молодого человека. А тут еще Лефевр не идет! – встревоженно прибавила она, не зная, каким образом перенести австрийца на кровать. Вдруг ей пришла в голову новая мысль: – А ведь и лучше, что Лефевра нет! О, не потому, что он был бы зол или что ему придет в голову упрекнуть меня в спасении аристократа! Когда он узнает, что это друг моей благодетельницы, он ничего не скажет. Да кроме того, французский солдат не знает врагов по окончании сражения, Лефевр это часто говаривал мне. Но он ревнив, как тигр; ему не понравится, что ухаживаю за этим изнеженным аристократом. Он, быть может, начнет раздумывать, как это могло случиться, что молодой человек стал искать убежище прямо у меня. „Для того чтобы искать убежище у тебя, он должен тебя знать!“ – вот что он скажет! Правда, я отлично знаю, что ответить ему на это. Но это ничего не значит, я все-таки предпочитаю, чтобы он не видел».
Екатерина снова сделала попытку приподнять юного австрийца, ставшего очень тяжелым.
В этот момент в дверь с улицы постучали.
Екатерина вздрогнула и прислушалась, побледнев больше раненого.
«Кто это может быть? – подумала она. – Прачечная заперта, да никому и в голову не придет явиться с бельем или зайти за чистым в такой день».
На улице послышался стук ружейных прикладов. В то же время раздался стук в дверь с аллеи. Слышались раздраженные голоса:
– Он скрылся сюда. Он здесь спрятался.
Екатерина задрожала.
– Это его ищут! – пробормотала она, сочувственно глядя на раненого, по-прежнему остававшегося без сознания.
За дверями слышались ворчливые голоса. Нетерпеливый ропот толпы свидетельствовал о ее раздражении.
– Да взломаем дверь! – вдруг сказал какой-то голос.
– Как спасти его? – пробормотала Екатерина, а затем, встряхнув умирающего, сказала ему: – Да ну же, гражданин, смелее! Попробуйте встать на ноги.
Раненый открыл глаза и сказал задыхающимся голосом:
– Не могу… дайте мне умереть!
– Ну вот, хорошее занятие «умереть»! – проворчала Екатерина. – Ну, ну! Поэнергичнее, черт возьми! Знайте, что я решила вернуть вас мадемуазель де Лавелин живым во что бы то ни стало. Ей не стоило и посылать вас сюда, чтобы умирать здесь. Ну, подымитесь-ка!.. Вот так! Вот видите, это совсем нетрудно, стоит только захотеть.
Нейпперг шатался, словно пьяный. Екатерина с трудом поддерживала его.
Крики и угрозы на улице раздавались с удвоенной силой. От ударов в дверь дрожали все косяки. Вдруг из общего гула толпы выделился голос, крикнувший:
– Постойте, граждане, пустите-ка меня! Мне-то откроют! – И тот же голос громко закричал: – Катрин, это я! Не бойся, выйди к нам!
– Лефевр! – дрожа, сказала Екатерина, счастливая, чю ее жених здоров и невредим, но испуганная за раненого. – Постой, я бегу отворять! – крикнула она.
