И вскоре поссорились мы с твоим отцом. Вышел капитулярий Карла Лысого, по которому все бенефиции стали наследственными. Словно безумие напало на франков — каждый спешил побольше нахапать. Бедняги землепашцы, темные и убогие! Посулами, угрозами, а то и обманом, как давешний поп, кто только не старался их закабалить! Поддался и я на этот соблазн. Отец же твой мне прямо предрек: все, что нажито чужим горем и слезами, все обернется слезами и горем. Так оно впоследствии и вышло, а мы с той поры не перемолвились с ним и словом единым, ровно пятнадцать лет! Сегодня спел я над ним, грешным, «Requiem aeternam, dona eis, domine…», а кто споет это надо мной?
Жила ты себе в лесной избушке, отгороженная отцом от всего христианского света, и лучше бы тебе никогда не видать этот мир, где правят корысть и злоба. Что противопоставим ему мы, слабые, старые или просто деликатные? Только силу знания и притом знания такого, чтоб могло одолеть эту власть… Скажи, девочка… — Гермольд оглянулся и понизил голос. — Да ты меня не бойся. Говорил ли с тобой об этом отец? Обещал ли при помощи тайного знания власть над людьми?
— Он говорил… — Азарика поперхнулась слезой. — Потерпи еще чуть-чуть, и ты выйдешь отсюда царицей мира…
— Вот! — вскричал Гермольд, кусая ус. — Узнаю неистового Одвина! Но скажи, успел ли он посвятить тебя в чернокнижие, в тайны своих опытов?
Азарика грустно потупилась. Нет, он говорил ей: «Пусть я продал душу дьяволу, но ты-то у меня останешься ангельски чистой…» — М-да… — Гермольд повертел серебряный стаканчик, в котором не осталось ни капли. — Что же нам, однако, с тобой делать? Здесь тебя оставлять нельзя, аббат святого Вааста уж небось изобретает козни. Хорошо бы тебе в монастырь, но и туда без знакомства не сунешься… Была бы ты мальчиком, я бы тебя отправил к святому Эриберту, где мы учились с твоим отцом. О, это цитадель веры, врата учености! Старый Рабан Мавр, увы, давно погребен в земле чужой, но должны же блистать его ученики, наши однокашники, — Сервилий Луп или Фортунат!
Кстати, это мысль! Ты отправишься к святому Эриберту, а я напишу тебе рекомендательное письмо. Пусть вразумят, что делать, и рекомендуют какой-нибудь благочестивой настоятельнице. Пойми, я тебя не гоню, но какой же я защитник на своей деревяшке?
А ты иди в этой одежде. Конечно, она старомодна, теперь не носят холщовую тунику и белые штаны. Но в ней ты похожа на начинающего оруженосца из деревенских, видит бог! Я вот смотрю на тебя, и все мне мерещится, что я с сыном разговариваю, напутствую его…
Гермольд умолк и, чтобы скрыть набежавшую горечь, стал орудовать кочергой.
— Знаешь что? — новая мысль его осенила. — А что, если я пойду вместе с тобой? Доковыляем как-нибудь, тут не так уж и далеко: выйти к Лигеру и все время берегом идти. Днем будем хорониться от недобрых людей, а ночью передвигаться — бог хранит смелых. Уж старина Фортунат обрадуется, вот это будет встреча!.. Эй, бездельник однорукий! — закричал он слуге. — Неси-ка свечу, не видишь, на дворе ночь? Да закрой ставни, дождь так и хлещет… Что это ты подступаешь ко мне с арфой? Хочешь, чтобы я что-нибудь сыграл? Старый ты чудак, любитель музыки! О, если б она мне, как Орфею, придавала силы укрощать зверей и двигать скалы!
Он осведомился у Азарики, что сыграть.
— Наверное, что-нибудь про любовь? «Забытый в поле стебелек, — пропел он, подстраивая арфу. — Прибитый стужей стебелек! О ветер, вой, о ветер, пой в тиши ночной…» Нет, это не песня. — Гермольд положил ладонь на струны. — И без того тоска пилою режет. Споем что-нибудь повеселее. А ты, однорукий, голубчик, сходи во двор, узнай, чего там наш Гектор так разлаялся. Итак, девочка, вот какую певал я в дни молодости песню:
Меня не сразили ни копья, ни стрелы,
Ни пламя кровавых осад.
Но ранил смертельно твой нежный и смелый,
Твой ясный, как солнышко, взгляд.
Я был гордецом, по сраженьям кочуя,
Ко всем побежденным был лют.
Теперь же, как раб, о пощаде прошу я,
Улыбки единой молю!
— Сеньор Гермольд… — начала Азарика. — Позвольте мне спросить…
— Спрашивай, конечно, и не надо никакого позволения.
— Сеньор Гермольд, кто такой бастард?
— Бастард? — переспросил старик рассеянно, прислушиваясь к шуму во дворе, где Гектор уже не лаял, а визжал отчаянно.
Внезапно Гермольд вскочил, держась за кресло, потому что его отстегнутая нога сушилась на решетке.
— Эй, однорукий! — закричал он отчаянно. — Разрази тебя лихорадка! Ты что же, калитку забыл заложить, что ли? Боже правый, сюда идут, и много, слышишь, как стучат? Азарика, дитя мое, беги скорее наверх и не спускайся, что бы здесь ни случилось…
7
— Огня! Вина! Зерна для лошадей! — требовал вошедший первым.
При одном взгляде на него можно было понять, насколько он грозен и силен. С его плаща дождевая вода лилась струями, спутники его отфыркивались и топали.
У Гермольда сердце заныло от такой бесцеремонности. Но делать нечего — знаменитое франкское гостеприимство обязывало. Он поклонился со своего кресла и представился:
— Гермольд из рода Эттингов, свободный франк.
Предводитель вошедших обратил на него внимания не более, чем на муху. А белобрысые парни, по всей видимости близнецы, покатились со смеху, указывая на висячие усы и заплетенные косы старого воина. Гермольд не успел даже рассердиться — в дверь вошел, отряхая полы мокрой рясы, не кто иной, как аббат святого Вааста!
Однорукий слуга внес еще свечку.
— Собачку-то нашу за что, ваша милость? — обратился он к предводителю. — Нехорошо в гостях собак убивать.
— Тьерри! — позвал тот. — Заткни ему говорильник.
Выдвинулся тип, угрюмый и носатый, вытолкнул слугу вперед, а сам отступил на шаг. Меч его свистнул в воздухе, голова однорукого покатилась.
— Ловко! — вскричали близнецы. — Ай да Тьерри Красавчик!
Гермольд хотел закричать, прогнать, проклясть пришельцев, но непослушный язык прилип к гортани.
— Бастард, — спросил угрюмый Тьерри у предводителя, — куда прикажешь нести собаку?
Оруженосцы внесли борзую, забинтованную до самого хвоста, и бережно положили на обеденный стол. Бастард снял шлем и склонился, глядя в страдальческие глаза собаки.
— Ваша милость, — обратился к нему аббат, — вы обещали поискать здесь колдунью.
— Все собаки мира, — сказал бастард, не отвечая, — ничто для меня по сравнению с этой одной. Я потерял Герду, неужели не удастся выходить Майду? А ну-ка, твое преподобие, полечи ее каким-нибудь священным средством.
— Что вы, ваша милость! — залебезил аббат. — Священнослужителю не пристало лечить собаку.
Эд усмехнулся, а спутники его захохотали. Аббат же сказал:
— Вот найдете колдунью, она и полечит. Если вы, конечно, предварительно ее пощекочете хорошенько.
Бастард приказал обыскать дом и двор. Симон пошел наверх, а Райнер спустился в погреб. Тьерри заявил, что поищет во дворе; может быть, там, кстати, найдется и какая-нибудь завалящая лошаденка.
— Ехать тебе во дворец на палочке! — издевались близнецы.
Эд сапогом отодвинул кресло с распростертым в нем Гермольдом и стал греть руки у очага. Огонь затухал, и вместо топлива бастард кинул туда арфу и деревянную ногу хозяина.
Аббат указал ему на кресло:
— Вот, ваша милость, это тот самый, кого вы ищете. Кроме него, здесь некому быть.
Эд наклонился над онемевшим Гермольдом.
— Отвечай, ты был на Бриссартском мосту, когда там погиб Роберт Сильный, герцог Нейстрии?
Гермольд только и смог, что кивнуть головой. Тут как раз вернулся Тьерри, сообщая, что во дворе нет ни ведьмы, ни лошади, а дождь, проклятый, так и хлещет. Спустился со второго этажа близнец Симон, обирая с себя паутину:
— Никакой колдуньи, только какой-то перепуганный мальчишка, вероятно второй слуга.
С веселыми криками ввалились из погреба Райнер и оруженосцы. Они тащили бурдюк черного андегавского, которое берег бедный однорукий, и пробовали его на ходу.
Бастард влил вино в рот Гермольду, плеская как попало,
— Ну! — ухватив за косицу, Эд запрокинул лицо Гермольда. — Правда ли, сорок воинов было с герцогом, когда у моста на них напали норманны? Почему же герцог сражался один и пал, не желая сдаваться?
— Готфрид Кривой Локоть… — хрипел Гермольд, моргая белесыми старческими глазами, — который теперь граф Каталаунский… Он первый повернул коня…
— И вы все бежали за ним?
— Нам казалось, герцог скачет сзади…
— Ногу ты… не на Бриссартском мосту потерял?
— Нет… Много позже.
Бастард хлестнул его по лицу перчаткой и отошел. В этот момент как раз Хурн, оруженосец близнецов, запихивал в карман серебряный стакан Гермольда.
— Руку на стол! — зарычал Эд.
Не решаясь противиться, Хурн положил дрожащую руку на скатерть. Бастард кивнул Тьерри, и тот потащил меч из ножен. Близнецы умоляли о прощении на первый раз, и Эд, выругавшись, отменил казнь. Аббат святого Вааста ходил вокруг него на цыпочках, заглядывал в глаза.
