Феодосия переоделась и окончательно успокоилась. В басню Олексея о певчем евнухе возничие поверили, сомнений ее юный и нежный облик ни у кого не вызывал, а стало быть, нечего и волноваться.
– За рясу последние куны отдал. Так что будешь должна! – веселым тоном соврал Олексий.
И подмигнул с довольно гнилым взглядом (именно так говорили в Тотьме о мужских взглядах «с намеком»).
– Почему все, что создано творением Божиим, так соразмерно? – с чувством промолвила Феодосия.
Наслаждение соразмерностью, или, как выразился бы книжный отец Логгин, гармонией, пришло к ней в момент весьма прозаический – Феодосия отбежала в лес, когда все пошли на обеденном привале по своим нуждам.
– Чего это Феодосий в уединение норовит скрыться? – с беззлобными усмешками вопросили холопьевцы. – Прямо рак-отшельник.
– Монахам не позволено подол задирать при других мужах, – выручал Олексей. – Коли кто увидит монашеский уд – сие будет зело вящий грех для обоих. Но для монаха особенно. Тогда наложат на него наказанье – елду валять да к стенке ставить.
И откуда Олексей все знал?!
– Это как же – валять?
– А вот сего не ведаю, ибо монахом не был, – отбояривался Олексей.
Так вот… Присев, Феодосия увидела под высокой кочкой – должно быть, то был обросший мхом пень – грибы. Старые и переросшие, готовые вот-вот истлеть и рассыпаться, они тем не менее являли каждый собой чудную вещь. Сыроежка лоснилась, как сафьяновый сапог. А боровик, наоборот, был нежно-матовым, словно новая замша. Так и хотелось коснуться перстом.
«Не могу понять, как вырастают они со столь правильно сферической шапкой? – разглядывая грибы, дивилась Феодосия. – Что заставляет их из корешка расти равномерно во все стороны, а не как попало, безобразным кривым наростом? Рос бы один гриб как гриб, другой – как редька, третий – как огурец, четвертый – вкривь до необъятных размеров, по земле стеляся. Так нет, все из половины шара, либо мисочкой изогнуты, либо яйцом на ножке стоят, и все необъяснимо искусны и совершенны. Почему в природе Божьей все кажется искусным и радует взгляд? А человек где влезет своею рукою или ногою, так смотреть противно – накалит, нагадит, разворотит, разломает и так бросит. Отчего в избе солома и листы на полу кажутся сором, а в лесу шуршать сухими листьями – так душе наслаждаться? Может, потому, что каждому творению Божиему нужно быть в своей созданной им оправе? В своем ларце? Выброси рыбу на берег – задохнется. Занеси цветы в избу – увянут. Пчела без улья или муравей без муравейника умрет. И только человек везде как дома, где только ни поселился. В реку его брось – поплывет сам или лодку сделает. В пустыне оставь – скит срубит, да и сядет книгу сочинять. В горах обживается, во льдах, в шахтах подземных, в Африкии даже. Что, как человеку дана сила жить везде в сущем мире, а не только в своем муравейнике или улье? Может, кто-то живет сейчас в море-окияне в доме подводном с трубой наверх для дыхания воздухом? Тогда и на небесах живой человек может поселиться? Что, как некто в далекой стороне уже придумал такую птицу и поднимается на облака? Или на огромной дробине летит из огнеметной пушки на верхние небесные сферы? И меня мог бы взять свидеться на небесах с сыночком Агеюшкой, хоть одним глазком на него взглянуть?»
Феодосия вернулась к обозу, присела к обочине и палочкой нарисовала две окружности, так, что они залезли боками друг на друга и получился в середине чертеж цветочного лепестка.
– Что ты делаешь? – спросил Олексей.
– Так… Черчу… Почему колесо круглое, а след от него – черта прямая? Почему не круглые следы от колеса? Почему вдали лес маленький, на самом же деле большой? Значит, и звездочки на самом деле большие? Как же могут они тогда быть душами людей? Али душа большая, как бочка? А еще говорят, что звезды – это окошки, через которые ангелы на землю зрят. Какого ж размера те окна? Никак не меньше царской хоромины. Значит, можно через сии окна влететь на большой птице в рай?
Олексей поднял брови и вытаращил глаза. Потом поглядел по сторонам – не слушает ли кто? – и сказал:
– Ты, может, и в самом деле угорела в срубе?
Приложил руку ко лбу Феодосии.
– Вроде не горячая. А как бредишь.
– Как устроено небо, что ты думаешь?
– Известно как. На первом поясе ангелы, на втором архангелы, на третьем начала, на четвертом власти, на пятом силы… чего там дальше-то?
– На шестом господства, на седьмом херувимы да серафимы, – подхватила Феодосия.
– Вот-вот!
– А зачем нужно, чтоб солнце крутилось вокруг земли? Висело бы в вышине и круглый год светило. Куда девается кусок Луны, который отсыхает каждый месяц?
– Никуда не девается, – уверенно ответил стрелец. – Бог на звезды его крошит. А часть на землю падает в виде каменьев. В Тотьме тоже такой камнепад был в старые времена.
– Это я знаю. Но неуж тебе не интересно было, глядючи на звезды, размышлять о мироздании?
– Интересно, – подумав, ответил Олексей. – Пошли брусники поедим, там брусники на кочках – как из туесов насыпано.
– Пошли, – со вздохом сказала Феодосия, поняв, что в своем спасителе не обрести ей собеседника о науках чертежных и космографических.
После обеда Феодосия вызвалась вымыть таган. Начищая его пучком травы с песком, успела между делом подумать, почему вода не умирает, а человек умирает? Почему ручей и через тьму лет здесь будет, а ее не станет?
Когда вернулась с ручья, в лагере стояло тревожное возбуждение – разговоры, беготня. Но не успела Феодосия расспросить, в чем дело, Олексей с довольным видом преподнес ей туесок печеных куриных яиц.
– На!
– Олей! Это откуда? – весело спросила Феодосья. А потом подозрительно уточнила: – Опять на токовище собрал?
– Краденая кобыла не в пример дешевле купленной встанет, – бодро пошутил Олексей.
– Украл?! – возмутилась Феодосья.
– Не украл, а просто взял, – принялся дразниться стрелец и тут же разъяснил, увидев, как закипает Феодосия: – Да не украл! Бабы надарили!
Оказалось, увидав, что проезжающий обоз встал на стоянку, приходили жены, а с ними двое молчаливых широконосых мужиков из слободы Дудкино, что расположилась за лесочком, под стенами небольшого монастыря. Бабы с плачем и поклонами давали в руки возничим вареные да печеные яйца в дорогу, с одной лишь слезной просьбой – не уезжать до утра, ибо сообщили им из монастыря, а там узнали от верного человека, что сей ночью будет набег разбойничьей ватаги. Умоляя о защите, слободские и монастырские жители обещали кормить-поить обозников, а если разбойники осмелятся все же напасть на такую прорву народу, держать оборону вместе с возничими.
– Разбойники?! – ужаснулась Феодосия. И зачастила: – Как это? Откуда вдруг? Почему же их не изловят?
– Ишь, молодцы-удальцы, ночные дельцы, навстречу обозу нашему двигают, – перебирая рукоять пищали на поясе, произнес Олексей, похваляясь перед Феодосией. – Ну ничего, они нас из-под моста дубовой иглой шить хотят, а мы их с моста – огнеметной пищалью заштопаем. По мне хоть Мишка Деев, хоть сам черт – пущу псам на заедки!
– Да разве мы остаемся здесь?!
– Обговорили с мужиками и решили: чем в глухой чащобе темной ночью биться, так лучше на чистом поле возле слободы. В дороге жди да озирайся, из-за какого дуба придорожники с посвистом выскочат, а тут поджидать будем их в спокое и встретим хлебом-солью. Здесь и слободские мужики с топорами есть, и в монастыре какое ни есть оружие запасено. Пусть подойдут! Приестся им наш кусок! У меня кто возьмет без нас, будет без глаз!
К удивлению Феодосии, зело напуганной перспективой ночного разбоя, Олексей был злобно-весел и радостен.
– Давно кулаки не чесал! – с затаенной угрозой промолвил он.
Обоз тем временем заворачивал в сторону, к слободе Дудкино. Встали лагерем у южной стены монастыря, заняв всю пажить. Настоятель, маленький и худой, в преклонных летах, с поклоном и благословением вышел навстречу атаману возничих и доложил, что сей же час поставят его люди котлы на костры, чтоб накормить до ночи всех тушеною капустою с салом, а после проведут совет, как держать совместную оборону и даже, может быть, с Божьей волею изловить наконец-то проклятую шайку. Доложил игумен также, что уже стоят монахи-старцы, к ратному бою не способные, в коленной молитве, прося защитить от лихих бийц и разграбления. И под конец со словами: «Прости, Господи, все наши прегрешения!» – поведал, что угощает каждого возничего кружкой хмельного меда, чем вызвал особое оживление.
– А что, батюшка, есть что в твоей обители грабить, окромя медов? – поинтересовался Олексей, скептически оглядев покосившиеся ворота и с десяток тощих коз, спешно пригнанных из леса юным безбородым послушником.
– Особо дорогого имущества, золота да серебра не имеем, ибо живем тем, что Господь посылает. Но есть немного утвари, чаши посеребренные для причащения, кресты, один с бирюзой, другой с аквамарином, тканей немного, сало, воск, дичь копченая. Да ведь не столько грабеж страшен, сколько разорение и поругание! А то и кровавые жертвы.
