Суббота оказалась еще хуже. Вася весь день с утра до вечера роптал, хныкал, а иной раз принимался рыдать во весь голос. И лишь когда заметили, что он гложет спинку кровати, стало легче на душе — зубки. Зато в тревогах о сынке Брячиславна хоть немного забывала про тревоги о муже. Но когда Вася засыпал, всё ее существо вновь охватывало будто тяжелой болезнью. Она уже ничего не могла — ни рукодельничать, ни стряпать, ни читать, люди сделались ей отвратительны, она раздражалась на них и ни за что ни про что распекала прислугу. Весь день в субботу она ничего не ела, кусок не лез в горло, даже вечером после церкви. А среди ночи, когда Вася опять взялся гневаться на свои зудящие десны и вопить обиженным и злым голосом, на Саночку вдруг напал такой голод, что самой стыдно стало. Ей принесли пирогов, ветчины, сыра, даже подогрели жаркое, и она ела всё подряд, служанка Марья не успевала ей подавать кушанья и даже однажды осмелилась пошутить:
— Брячиславна! Никак у тебя тоже зубки?
Саночка хотела было рассмеяться на такую шутку, но вместо этого ни с того ни с сего расплакалась и обозвала Марью дурой.
В такой маяте наступил воскресный день Равноапостольного Владимира. С утра Александра опять плакала, когда вспомнила, что накануне намеревалась причаститься, а ночью-то как облопалась кушаньями! На исповеди перед владыкой Спиридоном во всем раскаялась и все свои сердечные муки ему расписала. Он ее утешил:
— Не гневи Бога, княгинюшка молодая. Не зная, жив чили[94] нет муж твой, не должна ты прежде времени о нем убиваться. К тому же дитя грудью кормишь, молоко пропасть может. Ратное счастье такое — либо ты одолеешь, либо тебя полонят, чили убьют. А женское счастье такое — ждать и надеяться. Покуда надёжа за ушами у тоби крыльями хлопещет, радуйся и мыслию спасай мужа своего.
Он отпустил ей грехи, а когда она приложилась ко Кресту и Книге, даже позволил причаститься:
— Ничего, голубка, кормящей матери можно и поисть среди ночи. Утром бо ничего не йила?
И она причастилась, умиляясь доброте архиепископа, да вскоре и нагрешила, хуже некуда, — выйдя из храма, поцапалась с князем Андреем. Тот подошел к ней поздравить с принятием Святых Тайн, а она на него и напустилась:
— Бессовестный! Чему лучи источаешь! Разве ж тебе тут причащаться надобно? Тебе в чистом поле ворога копием да мечем причащать положено, обок с братом быть!
— Так ведь я как раз и намерен нынче же отправиться к Неве.
— Видеть тебя не могу!
Потом свекровь приходила к ней и сильно упрекала — мол, не положено такую спесь выказывать. Саночка и с нею едва не поссорилась.
Потом опять раскаивалась, стоя перед образами. Александрова лампадка несколько раз трепетала огоньком своим, метался огонек, будто намереваясь соскочить с вителя. Страшно! И как только не молилась Брячиславна Христу, всем святым и Богородице, сама трепеща, что та лампада, сама чуть не соскакивая с душевного вителя, рассудок мутился и плавился, и не было конца-края ее мучениям.
Вася плакал, ел плохо, злобно грыз ей грудь, да больно так!
— Противный мальчишка!
Потом ей становилось жалко его:
— Кровиночка моя! Как же мы с тобой останемся без твоего ата́та? Что мы будем одни на белом свете делать?
И как ни укоряла себя, что не слушается поучений архипастыря Спиридона, а не могла вновь и вновь не видеть в мыслях, как везут ее милого мужа в Новгород убитого. Плывет ладья по Волхову, на ладье — черный парус.
— Прикажу, чтоб в единый ларь с ним меня положили, и умру, задохнусь там! — шептала Саночка, кусая себе губы ненамного нежнее, чем Вася кусал ей грудь. И уже не замечала, что гроб называет по-новгородски — «ларем», а не «домовищем» по-полоцки. Домовище — нечто домашнее, а слово «ларь» сейчас казалось ей таким же страшным, как слово «смерть».
— А я! А я! А я! — возмущенно плакал Вася, будто понимая ее страшные слова про то, что ее в один ларь с отцом закроют.
В ночь на понедельник приснился ей черный сон, будто едут ее сватать, но не за Александра. А за кого же? Она спрашивает у всех, но все вместо ответа отводят в сторону глаза. И поют унылыми голосами: «Отворились воротечки на черном ветру, на черном ветру...» Она к отцу: «Татушко! Кого же мне в женихи дают?» А он тоже глаза прячет и всё про что-то другое бормочет ей. «Нет, ты скажи, скажи мне!» — хватает она его за рукав кафтана. «За кого выдаешь меня?» Долго, очень долго уговаривает она отца, и он наконец злобно так поворачивает свое лицо к ней и говорит страшным голосом: «За ларь!»
Она вскочила. Было еще темно. Теперь уже никто не мог бы утешить ее и уверить, что жив дорогой Леско. Она хотела вновь пролить слезы, но в глазах было сухо и черно, как в только что отлетевшем сне. Во всем теле ее стоял черный смертельный холод. Она подошла к лампаде. Огонек сиял. Но Брячиславна уже не верила ему, а верила страшному сну своему. «За ларь!..»
Вдруг под окнами раздался топот копыт и крики. Она тотчас метнулась туда, распахнула ставни и увидела какие-то мечущиеся тени, но не могла разобрать, о чем они кричат и лопочут. В следующий миг во княжий двор въехал всадник. Это был Елисей, прозванный Ветром за то, что во всех конных ристалищах не было наездника стремительнее его.
И он крикнул:
— Одоленье!
— Слава Богу! Слава Богу! — крестясь, закричали окружившие его тени.
— Вставайте, православные! — еще громче воскликнул Елисей Ветер. — Радуйтесь, людие русьские! Полное одоленье наше над свеями!
Глава двадцать четвертая
СТРАНЫ РАДЫ, ГРАДЫ ВЕСЕЛЫ!
На рассвете во вторник семнадцатого июля князь Александр ехал берегом Волхова верхом на своем золотисто-буланом Аере, весело разглядывая очертания куполов и башенок расположенного на другом берегу Хутынского монастыря. Новгорода еще не было видно, но ожидалось, что вот-вот покажутся в отдалении его первые красоты.
Александр красовался в полном доспехе, куда более пышном, нежели тот, в котором он бился со свеями и наложил печать копья своего на лицо Биргера. На голове у него вместо островерхого стального колпака сияла булатная ерихонка с наушами, затыльным козырем и переносьем, украшенная золотой и серебряной насечкой, жемчугами и лалами. Поверх красивого кольчужного панциря со множеством золотых запонок трепетало темно-красное аксамитное корзно, застегнутое на левом плече золотой жуковиной в виде схватившихся друг с другом пардов. Алые исподницы заправлены в рыжие хзовые сапоги, оснащенные сверкающими серебряными бодцами, ноги вставлены в золотые стремена. В левой руке он держал длинный красный щит с изображенным на нем золотым львом.
Утренняя прохлада веселила Ярославича, и вряд ли кто-нибудь уговорил его надеть на себя полный доспех, будь сейчас жаркий полдень.
Справа от князя ехал его оруженосец Савва и на высоком княжеском копье высоко возносил окровавленный свейский шлем. Слева держался брат Андрей, нарочно одетый в самые скромные доспехи. Далее ехали ловчий Яков Полочанин, Гаврила Олексич, бояре Ратибор и Роман. Знаменосцы весело сжимали в руках древки знамен и хоругвей. За ними двигалось все победоносное воинство, за исключением ижорян и ладожан. Первые остались во главе с Пельгусием сторожить берега Невы, вторые, возглавляемые своим посадником Ладимиром, отправились пировать к себе в Ладогу. Корабли, везущие пешцев, шли по Волхову, стараясь не прийти в Новгород раньше Александра. Лишь мертвым позволено было первыми возвратиться домой — две ладьи, везущие их, пришли в Новгород еще вчера днем.
— О землях сегодня же заяви, не медли, — сказал князь Андрей, напоминая брату про вчерашний разговор о том, что надо будет потребовать у новгородской госпо́ды расширения княжьих владений. Теперь, после столь громкой победы, — самое время.
— Да, — коротко откликнулся Александр. О расширении земель ему сейчас меньше всего думалось, хотя он и понимал необходимость давления на госпо́ду. Давно пора понемногу отвоевывать у нее власть.
Но теперь он весь горел и светился желанием поскорее войти в город и увидеть свое торжество, поскорее прижать к груди Саночку и Васю, поклониться матери и прочесть в ее глазах гордость за своего сына. Всё внутри у него дрожало от этого предвкушения, сердце так сильно колотилось, что понемногу стало издавать тихий колокольный звон. И Александр нимало тому не удивился.
— Звонит уже нам Господин Великий Новгород! — радостно воскликнул Савва.
И впрямь, оказывается, это не сердце, а колокола новгородские запели победителям славу. Еще нескоро показались стены города, а звон кампанов[95] всё нарастал и нарастал, переполняя душу. И всё вокруг — пенье птиц, колокольные звоны, бодрящая утренняя свежесть, спокойный ропот конских копыт и тихий перезвон доспехов и оружий — всё было свидетельством неоспоримого и благодатного бытия Божия.
Вскоре впереди за рекой показался Деревяницкий монастырь, а за ним вдалеке — Новгород. И забились еще сильнее сердца.
