Воеводы развели руками от удивления.
– Твоя воля, добрый человек! – сказали они. – Неволить храбреца – грех, останавливать еще грешнее, но только не образумить тебе рыцарей. Наш меч их образумит. А ты нам пригодишься.
Генриетта стала уговаривать отца. Она безмолвно проводила его до лодки и, рискуя быть раненной, осталась на берегу ждать.
Осажденные устроили в «звездной палате» замка совет.
– У нас мало запасов, – раздалось в ответ на призыв Вестермана. – Немного ржаной муки, сала и масла да бочки три пива. А пороху так мало, что если хорошенько пострелять, через час-другой ничего не останется. Вдобавок в замке теснота от народа, множество бедных горожан укрывается во рву, они отданы на произвол судьбы. Московиты уже овладели городом. Теперь будут добывать замок, а из своей крепости они палят без устали. На орденских братьев надежда плоха. Какая польза будет всему краю, когда мы станем защищать замок? Защитить мы его не сможем, а только пропадем все.
Одетый в бархатное платье юркий брифмаршалок[61] с гусиным пером за ухом спросил:
– А кто же поручится, что мы останемся целы, если сдадимся? Русские не сдержат обещания и всех нас перебьют.
– Если же наша такая судьба, что поделаешь! – вздохнул предикант Зунен. – Помолимся Богу! Уж если гибнуть, то лучше погибнуть в поле, чем в замке.
Одна из женщин громко заплакала. Ее вывели. Рыцари погрузились в глубокое раздумье. Пустые залы замка глухо гудели от пушечной пальцы.
Фогт, казалось, еще более постарел в эти страшные для Нарвы дни.
Сутулясь, перебирая трясущимися от бессильной злобы руками какие-то бумаги на столе, он тихо говорил:
– Забыл нас магистр!.. Забыл!
Кто-то из рыцарей усмехнулся с горечью:
– Зато царь московский нас не забывает.
С башни «Длинный Герман» прибежали в великом ужасе стрелки:
– Погибли! Несчастные! Одну разорвало, другая сбита с лафета!.. Теперь... теперь... всего шесть пушек!..
Лица стрелков были черны от порохового дыма, одежда изорвана в клочья, руки в крови. Их было четверо, этих усталых, изморенных людей, напуганных разрывом пушки. Один из них, обессилев, упал на скамью. Предикант Зунен, обратив свой взор вверх, к куполу замка, рыдающим голосом воскликнул:
– Умоляем тебя, Господи! Окажи нам новую милость! Мы теперь оплакиваем свое неразумие и страшимся твоей грозы! О, не посеки нас, но пожди еще мало, – может быть, наше сердце исправится и принесет тебе добрый плод!
Рыцари поднялись со своих мест с печально наклоненными головами и, держа обнаженные шпаги крестом рукояти на груди, в глубоком молчании слушали молитву предиканта.
Когда же он кончил, опять все уселись за стол.
Бледные, в полуизмятых, потускневших от огня латах, они растерянно переглядывались: что делать? Фогт сумрачно вертел в руках маленький кинжал. Рядом с ним предикант Зунен чертил гусиным пером крестики на обрывке пергамента. Бюргмейстер Герман Цу-дер-Мулен закрыл глаза, поглаживая свою остроконечную бородку.
В открытое окно долетали дикие вопли оставленных за стенами замка обывателей, рев пламени, разрыв огненных ядер, все нарастающий грохот ивангородских пушек.
Пропитанный порохом и гарью воздух ел глаза.
– Спасенья нет!.. – сказал упавшим голосом Зунен.
– Что ж делать? – тихо спросил фогт.
– Покориться!.. – обронил кто-то в углу слово.
– Никогда! – вдруг в бешенстве ударил кулаком по столу фогт.
В это время внизу затрубили горнисты.
Все встрепенулись. Кто-то радостно воскликнул: «Наши!» Побежали к выходу.
Дверь отворилась. На пороге стоял бледный, неподвижный, как изваянье, Вестерман.
– Там наши рыцари? Подкрепление?
Вестерман поднял руку вверх:
– Стойте! Это не ваши, а русские! Они перебьют всех вас!
Рыцари остолбенели:
– Московиты?!
– Подкрепление воеводам. Я жду ответа. Я думаю, что вы найдете в себе достаточно рассудка и сострадания к несчастным братьям своим, брошенным вами за стенами замка, чтобы сложить оружие.
Фогт, бледный, задыхаясь от волненья, произнес:
– Мы хотим, чтоб нас не побили, если мы сдадимся...
– За это ручаюсь, – спокойно ответил Вестерман. – Вышлите для переговоров двух рыцарей и двоих бюргеров. Один из воевод выедет к воротам...
Пошел сам фогт.
Свидание ивангородских парламентеров во главе с Данилой Адашевым происходило в галерее колленбаховского дома.
Стрельба из Ивангорода не только не прекращалась, но все усиливалась.
– Почему же ваши стреляют? – спросил фогт.
– Ивангород будет стрелять, покуда не дадите согласия о сдаче, – ответил Адашев.
На этом свидании договорились:
«...все кнехты выйдут свободно, с имуществом и оружием. Пушки должны остаться в замке. Всем жителям дозволяется выйти из замка с семействами беспрепятственно, если хотят, из города, но без имущества. Имущество будет оставлено тем, кои станут бить государю челом. Русские будут провожать вышедших, чтобы своевольные толпы из московского войска на них не напали».
Поздно ночью закончились переговоры.
Данила Адашев приказал принести икону.
Монахи через реку в лодке доставили ее.
Данила поцеловал ее на глазах у фогта и сопровождавших его рыцарей, поклявшись сдержать свое слово. Он сказал, что никого не пустит из города, пока не выйдут все обитатели замка. Воевода и рыцари обменялись двумя заложниками.
В полночь завыли трубы, забили барабаны, на шпиле «Длинного Германа» взвился белый флаг.
Стрельба прекратилась.
С визгом и лязганьем опустился цепной мост, распахнулись ворота замка.
Согнувшись под тяжестью своего скарба, потянулись из замка горожане, беременные женщины, матери с детьми, хозяйки с курами, поросятами, ягнятами, кошками. Некоторые мужчины везли на тележках больных, убогих. На лицах горожан были написаны страх и недоверие. С опаской поглядывали они на стоявших по сторонам московских воинов, которых рыцари изображали перед тем дикими чудовищами, зверями, такими же «злодеями», как их царь, «кровожадный варвар».
Воеводы Адашев и Басманов лично следили за тем, чтобы выходящим из крепости не было учинено никакого худа в нарушение воеводской присяги.
Рыцари тихо выезжали из ворот верхами, отдавая воеводам честь. За ними потянулись возки с их женами и наложницами, с детьми и скарбом.
До самого утра выходили осажденные из замка. Герасим все глаза проглядел, думая, не увидит ли Парашу.
* * *
Басманов послал ертоульных осматривать замок. Пошел и Герасим.
Множество дверей, железных и деревянных, под темными каменными сводами. Некоторые на запоре. В то время когда его товарищи отыскивали оружие и порох, Герасим обшаривал все уголки замка, стараясь найти Парашу. Он подходил к запертым дверям в длинных темных коридорах, неистово стучал в них, выкрикивая имя девушки, но только гулкое эхо было ему ответом. Пахло мертвечиной. Нападало отчаяние. Неужели и ее убили, а может быть, увезли, и он не заметил этого, стоя у ворот?
Долго в одиночестве бродил по замку Герасим, бегал по лестницам, поднимался во все башни, вспугивая летучих мышей и крыс. Ратники, забрав с собою все, что можно было унести, давно ушли.
Он устал, измучился, потеряв всякую надежду найти Парашу. В изнеможении сел на скамью в темном подвале и задумался: «Неужели убита или сгибла в огне?»
Слезы подступили к горлу.
«Ахти мне, злосчастие, горе-горинское! Ино лучше мне лишиться житья того одинокого! Ино кинусь я в Нарову и утопну в ней!»
И вдруг Герасим услышал где-то поблизости, в подземелье, стон. Вскочил, прислушался и на носках, соблюдая крайнюю тишину, пустился на поиски.
С большим трудом в земляной стене нашел он дощатую дверь. Она не была заперта. Герасим толкнул ее. Дверь с треском распахнулась. В полумраке Герасим увидел лежащую на сеннике женщину.
– Паранька! – крикнул Герасим. – Не ты ли?
Наклонившись, он разглядел бледное, худое лицо старухи.
– Добрый человек!.. Дай воды!.. Вон там кувшин!.. Умираю!..
Герасим подал кувшин. Старуха прильнула к нему и принялась жадно глотать воду. Герасим поддерживал кувшин.
– Спасибо! – тихо молвила она.
– Уж ты не русская ли?
– Русская, батюшка, русская... Ох!
– Да чем ты недужишь?
– Ой, спинушка! Мочи нет. А ты, никак, русский?
– Из Ивангорода... воинский человек...
– О ком ты тужишь?
Герасим рассказал старухе про свое горе.
– Да неужли это ты и есть? – удивленно спросила она, слегка приподнявшись.
Мутными глазами смотрела она на него и причитывала: Ой, какое горе!
– Какое горе? Что ты? – испуганно схватил ее за руку Герасим.
– Как же не горе? Вон, видишь, вон, видишь, сенник. Вот там вчера и она была, а сегодня ее увезли... Завязали рот, скрутили руки и увезли... А уж как она кручинилась о тебе!
– Про кого ты? – удивленно спросил Герасим.
– Про нее же, про Парашу... Она мне поведала о своем женихе... Стало быть, ты и есть! А может, другой кто?
